|
К рубрикатору "Эссе и статьи Переслегина" |
послесловие к кн.: А.Лазарчук, "Опоздавшие к лету"
вошла в кн.
"Око Тайфуна"
За горизонтом реальностей лежат миры, которые называют параллельными.
Миры эти населены людьми, биологически подобными нам и даже говорящими на знакомом
нам языке. Однако иной является структура построенного ими общества и, следовательно,
иной была их история. В чем- то она, наверное, карикатурна.
Воображаемые миры? Несомненно. Естественный литературный прием: контакт с Собой,
с вариантом собственной жизни, контакт, не требующий автолингвистов, звездолетов
и странных планет чужих звезд - квинтэссенция социальной фантастики. Но если
нет ничего или почти ничего, кроме воображения, мир сжимается до размеров модели
или даже формального игрового поля, по которому бредут, время от времени побеждая
драконов и разыскивая клады, марионеточные герои компьютерных приключений.
Необходим историзм мышления, четкое понимание динамики социальных связей, умение
разграничивать возможное и невозможное. Причем невозможность следует определять
очень узко - масса событий, невероятных с точки зрения обыденных представлений,
все-таки происходит, и не считаться с этим - значит путать мир с заводной игрушкой.
Нужна еще системность, позволяющая разобраться в путанице зависимостей и корреляций,
всю совокупность которых нельзя отобразить на страницах произведения. И этого
недостаточно, поскольку науки о социальном моделировании еще нет, в лучшем случае
- набор правил, сформулированных неудачно и доступных немногим и позволяющих
лишь контролировать себя. Так что нам остается интуитивное познание мира, которое,
собственно, и является основой литературного творчества.
Прочтение текста опирется на наши представления о действительности. В сопоставлении обыденного и литературного миров находим мы инварианты, постигая диалектику неизбежного и невероятного. Но соотнести реалии между собой можно лишь оставаясь в рамках единой цивилизации, иначе говоря - внутри одной эпохи, или это уже не сопоставление, а толкование - преждевременный переход к следующему уровню анализа. Преждевременный, потому что аллегорические построения, лишенные опоры во времени и пространстве, чаще всего случайны.
Летоисчисление, Время является фундаментом придуманной вселенной.
Все хронологии субъективны. Даже если последовать примеру Азимова, синхронизируя события параллельных миров едиными часами, располагающимися во вневременной Вечности (то есть на столе автора), мы не выйдем за пределы интеллектуальной игры с числами, которым почему-то придается самостоятельный смысл.
Что значит, например, "XX век"? Две тысячи лет от рождества Христова? Чуть больше
столетия после одной из великих революций? Время мировых войн? Эпоха фашизма?
НТР и космические полеты? Лишь в нашей истории эти события, именующие век, синхронны.
Иногда в книге отождествляются не даты, а сами исторические факты. (Контрнаступление
под Сталинградом у Абрамовых.) Удобный прием, но пригодный лишь для чудовищно
близких нашему параллельных миров, столь близких, что, право же, непонятно,
зачем было их выдумывать.
Наконец, самый честный по отношению к читателю и самый сложный прием: внутренняя
хронология, внутреннее время книги, когда читатель сам, в меру своего разумения,
соотносит его с той или иной исторической эпохой.
Такое время субъективно, вернее, их несколько, различающихся между собой времен,
из которых мы чаще всего выделяем формационное, технологическое, культурное,
социопсихологическое.
В период господства вульгаризированного марксизма считалось, что поскольку экономический
базис определяет социально-политическую надстройку, внутренние времена обязаны
совпадать. Воплощением этой начисто лишенной жизни концепции стали "монохронные"
произведения, напоминающие узкофункциональные города типа Самотлора.
На мой взгляд, именно неоднозначность времени служит источником развития. В
реальной жизни люди, попавшие между жерновами, ощутившие пропасть между сосуществующими
эпохами, часто не находят места ни в одной из них, проваливаются в прошлое или
уходят в будущее. В литературе рассогласованность времен выводит придуманный
мир за рамки существующего Слова, порождая новые динамические связи с реальностью,
связи, открытые тому, кто сумеет прочесть ключ.
Технологическое время "Моста Ватерлоо", самой крупной и важной части романа,
соответствует нашим сороковым годам. Вспомним хотя бы "знаменитый звездный налет,
когда самолеты нападают одновременно со всех сторон и с разных высот... и небо
сначала побелело, а потом накалилось до ярко- розового сияния, и в сиянии этом
истаивали бомбовозы и уже закопченными скелетами валились вниз, волоча за собой
шлейфы сгоревшего бензина и когда-то живой плоти..." - узнаваемо по мемуарам
и фильмам, время не спутаешь.
Привычка обращать повышенное внимание на технические подробности приводит в
данном случае к поучительной ошибке: интерпретация романа Лазарчука в терминах
событий второй мировой войны - на мой взгляд, ложная, - не вызывает внутреннего
протеста.
Разве лишь иногда отмечают, что такому толкованию противоречит "Колдун", противоречит
косвенно, чем-то почти неощутимым, но все ли разглядели "Колдуна" в тени "Моста
Ватерлоо"?
Это интереснейшая задача - отличить существенное от несущественного, выделить
именно атрибутивные, неотъемлемые признаки эпохи, определить ее не в контексте
единой и неделимой истории, но философии истории. Попробуем на уровне метанауки,
исследующей все мыслимые параллельные миры, ответить на вопрос, что такое вторая
мировая война?
Прежде всего выясняется, что как раз технические реалии оказываются привходящими
и, значит, несущественными. Живыми анахронизмами плавают по Средиземному морю
дредноуты. Вернер фон Браун успел запустить в серию "Фау-2" - факт, относящийся
к разряду технических чудес. Почему- то еще не летали вертолеты. (В романе Лазарчука
они, кстати, есть.) Атомная бомба могла опоздать, а могла появиться еще в 1943
году... и так далее: если и есть объективные законы развития технических систем,
то мы их не знаем и вынуждены представлять техническую историю, как в значительной
степени вероятностную; да и война могла начаться раньше или, напротив, позднее.
А вот ее размах принципиален. Войну, не включившую в свою орбиту земной шар,
не разрушившую тысячи городов, не убившую за несколько лет десятки миллионов
людей, мы просто не можем сравнить с мировой - очередной региональный конфликт,
их и на моей памяти было больше десятка.
И важно, что эта война стала ВТОРОЙ, значит, до нее уже была первая мировая.
Обратим внимание на важнейшую деталь - во второй мировой войне на поле боя газы
не применялись НИКОГДА. Кстати, это не техническая подробность, факт неиспользования
существующего оружия, заготовленного, хранящегося на складах, носит, безусловно,
социальный характер.
Понятно, что Гитлер боялся ответного удара по ограниченной и уязвимой территории
Рейха, но что удержало союзников? Конвенция? Да, несомненно; но почему ей следовали?
Смерть от газов нашла свои жертвы в окопах первой великой войны. Новая смерть,
она казалась особенно страшной, хотя чисто военное значение этого, войной порожденного
оружия, было невелико. Именно поэтому запрещение его стало неизбежным - требование
солдатских масс не встретило серьезных возражений и со стороны власть имущих.
Заключенное соглашение оказалось в общественном сознании народов западных стран
одним из главных итогов войны. Оно не подлежало пересмотру.
Подведем итоги. Миллионная бойня должна была изобрести оружие массового поражения,
самым простым и дешевым вариантом которого являются газы. Психологическая реакция
победителей на войну не могла не привести к запрещению именно этого оружия,
тем более, что оно с точки зрения руководства не доказало своей эффективности.
Этот акт, первоначально воспринимаемый как простая уступка народным требованиям,
в дальнейшем приобрел почти священный характер, потому что оказался в глазах
многих людей единственным реальным итогом войны, других проблем не решившей.
Мир, опоздавший к лету, очевидно, не знал подобного соглашения. Значит, мы должны
заключить, что он не пережил опыта Великой войны. То есть социопсихологическое
время романа никак не может быть соотнесено с войной, которую мы назвали Второй.
Теперь обратите внимание - герои Лазарчука почти не вспоминают прошлую войну,
над ними не висит ее груз. (Один лишь раз заходит разговор о героической обороне
какой-то крепости, событии, судя по контексту, характерном скорее для войн XIX
столетия.)
Решающее подтверждение я нахожу в разговоре Петера с мертвецами. "Кто-нибудь
знает хоть, с чего началась эта война? Кто на кого напал и почему?" [1]
Убитые второй мировой знали. Глейвицкая провокация никого не ввела в заблуждение,
да и не была на это рассчитана. Даже геббельсовская пропаганда не слишком старалась
отрицать приоритет Германии.
Напротив, запутанная история Сараевского кризиса была забыта к концу первого
военного лета.
Никто не хотел войны, но она надвигалась с неотвратимостью страшного сна. Начало века сотрясали конфликты: делили провинции, пересчитывали страны, готовились...
Странный мир одна тысяча девятьсот четырнадцатого года, мир, переполненный надеждами;
в его богатстве и блеске, в новой науке, в триумфах техники и технологии, в
непрерывном его восхождении - кто усмотрел бы обреченность следующих лет? Быть
может, Энгельс.
"... для Пруссии-Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной,
- писал он и дальше развивал апокалиптическую картину, разумеется, не принятую
всерьез в просвещенной Европе: от восьми до десяти миллионов солдат будут душить
друг друга и объедать при этом всю Европу до такой степени дочиста, как никогда
еще не объедали тучи саранчи. (...) Крах государств и их рутинной государственной
мудрости, крах такой, что короны дюжинами валяются по мостовым и находится никого,
чтобы поднимать эти короны; абсолютная невозможность предусмотреть, как все
это кончится и кто выйдет победителем..." [2]
А пока Европа жила если не мирной, то по крайней мере упорядоченной жизнью,
и, казалось, это будет продолжаться вечно: волнения в Ирландии, парламентские
скандалы, достойно завершавшие миллионные аферы, медленный распад стареющей
Оттоманской империи, сопровождаемый странно кровопролитными войнами - то с турками,
то с собственными союзниками - спуск на воду новых дредноутов... обычно пишут
"лихорадочный", но, помилуйте, какая может быть лихорадка в деле военно-морского
строительства? были бы деньги - а деньги были... перманентная забастовочная
борьба, плавно перетекающая в борьбу за место в палате депутатов, а то и за
министерское кресло - даже не знаю, предательство это или своеобразный аналог
"нового мышления" в те спокойные годы; Атлантику пересекали корабли, подобных
которым больше никогда не построят [3], уже пользовались радиосвязью - фантастическая
идея Жюля Верна стала реальностью, как и древняя места о полете в небо, - обеспеченный
мир, не знавший границ, кроме колониальных. И страха.
28 июля 1914 года Гаврила Принцип убивает Франца Фердинанда. Проходит месяц;
наконец, 23 июля барон Гизль, австрийский посланник, вручает первый по счету
ультиматум. Был еще мир, и он еще казался устойчивым. В самом деле, на фоне
предыдущих кризисов этот смотрелся как-то несерьезно.
Сербы приняли ультиматум, за исключением одного второстепенного пункта. Через
двадцать минут австрийское посольство покинуло Белград. Началась мобилизация.
Частичная. Направленная против Сербии.
В ответ мобилизацию объявил Николай Второй.
Стратегическая небывальщина, которую я могу объяснить лишь сумбурными попытками государств и их лидеров вырваться из неожиданно разверзшейся воронки. Они-де не хотели! Конраду нужно было умиротворение Австрии через наказание Сербии, Вильгельма заботил престиж Германии, Николай (или, вернее, Сазонов) стремился вернуть авторитет России. Асквит думал о смещении равновесия на застывших морских переговорах, французы, как обычно, боролись с перманентным парламентским кризисом. Зачем же воевать?
30 июля Генштаб убедил царя начать всеобщую мобилизацию. Геометрия оказалась
сильнее, и пути назад не было. 31 июля. 12:00. Германский ультиматум России.
Еще через сутки Пурталес вручит Сазонову сразу два варианта ноты. В обоих объявлялась
война.
Однако на западе, куда спешно перевозилось 7/8 немецкой армии, еще был мир.
Германская дипломатия подумала и потребовала у Франции Туль и Верден. На всякий
случай и в залог нейтралитета.
Здесь Вильгельм Второй предпринял отчаянную попытку сломать предопределенность.
Он потребовал повернуть армию против России. Потом выяснилось, что этот сумасшедший
маневр был выполним. Тогда же военный министр, услышав распоряжение, заплакал.
Кайзер удалился. Германские войска получили приказ вступить на территорию нейтральной
Бельгии.
Нейтралитет Бельгии был навечно гарантирован великими державами, в том числе и Германией. Необходимо было найти повод для вторжения, хотя бы формальный. Повод, разумеется, нашелся.
Второго августа в 19 часов правительству королевства вручили ультиматум, в котором
указывалось, что поскольку французы несомненно скоро нападут на Бельгию, Германия
решила защитить ее нейтралитет, для чего немецкие войска вступят на бельгийскую
территорию. Если же Бельгия окажет сопротивление, говорилось далее в ноте, на
нее будут смотреть как на врага.
Бельгия обратилась за помощью к Англии.
Англия не спешила.
Франция тоже.
Всюду шла мобилизация. Впервые в истории стягивались к границам миллионные армии. Белград уже обстреливали, Ренненкампф пересек границу Восточной Пруссии, немецкие солдаты шагали по Бельгии.
Был август, по воспоминаниям - жаркий и грозовой. Крестьяне убирали хлеб. Намечался
хороший урожай.
У Германии уже не хватало времени, сроки развертывания срывались, и убедительного
повода для войны с Францией придумать не успели. В ноте указывалось лишь, что
французский самолет пересекал германскую территорию и пытался сбросить бомбу
на железнодорожную линию.
Англия подождала еще сутки.
Через месяц, когда станет ясно, что война вышла из-под контроля, что уже потрачена большая часть армий мирного времени и конца этому безумию не видно, придет пора оправданий.
Пока оправданий.
Тогда во всех без исключения воюющих странах будут выпущены сборники документов. Выпущены с опечатками, на плохой бумаге, но массовым тиражом. По иронии судьбы, оказались эти книги почти одинаковыми, и так же одинаково они назывались: белая книга, желтая книга, синяя книга, красная книга.
Они были построены на лжи нового типа, так как включали в себя только подлинные
документы.
Только подлинные!
"Объективность - долг нашей совести!" - напишет Армант и улыбнется.
Это впереди. Тогда до СЦЕНАРИЯ не додумались. Просто сократили часть текстов и объяснили это типографскими трудностями, неизбежными в военное время. В результате был создан Образ Врага, Развязавшего Войну.
Народ поверил.
Насколько я могу судить, народ всегда верит этому.
Что влечет за собой чрезвычайно важные последствия. Которые в 1914 году не были и не могли быть осознаны. Шла война, к ней относились серьезно. Как это ни странно, пока она шла, жил мир. Жил надеждой. Не на лучшее будущее - скорее, на возвращение прошлого. Да еще на то, что "человечество извлечет из всего этого хороший урок". [4]
"Будущему или прошлому - времени, когда мысль свободна, люди отличаются друг от друга и живут не в одиночку, времени, где правда есть правда и быль не превращается в небыль.
От эпохи одинаковых, эпохи одиноких, от эпохи Старшего Брата, от эпохи двоемыслия
- привет!" [5]
Джордж Оруэлл... Помню свое первое прочтение романа, точнее прослушивание (сокращенный
текст тихой неразборчивой скороговоркой скрипел из динамиков, владелец пленки
давал пояснения, временами переходя на пересказ; я чувствовал себя Уинстоном
Смитом, читающим книгу Голдстейна), потом была ночь и было страшно. Впервые
я увидел мир, более чудовищный, чем сама реальность, и генетически связанный
с ней.
"Мост Ватерлоо" лежит в русле оруэлловской традиции, хотя по применяемым художественным
приемам Лазарчук и Оруэлл скорее антиподы. Красноярский писатель не ставил задачу
лишить вас сна, показав процесс производства нелюдей, бредущих в небыли, мир,
где свободным нельзя ни жить, ни умереть, и даже само слово "свобода" существует
лишь в значении "туалет свободен", а любой бунт - он не столько подавляется,
сколько провоцируется полицией мысли. "Если вам нужен образ будущего, вообразите
сапог, топчущий лицо человека - вечно". [5] Тенденции доведены до крайности,
и, освободившись от власти романа, вы можете оглянуться вокруг и успокоенно
сказать: не свершилось. Ведь рядом с Оруэллом наш застой покажется раем.
Лазарчук говорит: нет, свершилось. И не так все страшно, вы же ничего не заметили.
Оруэлловский мир не обречен на коллапс, в нем есть тенденции к саморазвитию.
А это означает, что ОН БОЛЕЕ РЕАЛЕН, НЕЖЕЛИ ПРЕДПОЛАГАЛ САМ ОРУЭЛЛ.
Он предостерегал. Лазарчук разъясняет. Между ними сорок лет реального времени,
в течение которого предсказанное происходило.
"1984" создавался в 1948 году. Мировые войны закончились, в разоренной, но освобожденной
Европе царила эйфория победы. Оруэлл же не видел никакой победы в том, что один
тоталитаризм победил другой при помощи третьего (маккартизм он должен был рассматривать
как очередную форму тоталитаризма, а проявившаяся в годы войны зависимость Британской
империи от США наводила на грустные размышления).
Для Оруэлла война между свободой и эпохой Старшего Брата закончилась в Испании.
Там родилась модель.
Ее основные черты необходимо запомнить.
Мир поделен между тремя великими державами. Одинаковыми.
Державы находятся в состоянии непреходящей войны, не затрагивающей, однако, метрополий; война это мир - она ведется только ради того, что вестись.
Государственное устройство основано на тотальной идеологии, сомнение в которой
не то чтобы карается, но считается невозможным: "мыслепреступление не влечет
за собой смерть: мыслепреступление ЕСТЬ смерть". [5]
Общественные отношения строго пирамидальны.
Структура социума опирается на жесточайшее информационное насилие. Граждане Океании живут в сконструированном мире, прошлое (и вместе с тем настоящее) которого непрерывно меняется.
Из всех признаков, определяющих оруэлловский тоталитаризм, лишь последний является
необходимым. Вероятнее всего, он является и достаточным.
Оруэлл первым оценил ВАЖНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ Великой войны и военной пропаганды.
Он показал, что прошлое, содержащееся в контролируемых документах, может оказаться
не единственным. В 1948 году он сформулировал задачу, не нашедшую общего решения
до сего дня, задачу на установление исторической правды в мире, где сделано
все, чтобы правда вообще не существовала.
Оруэлл - в отличие от Лазарчука - полагал эту задачу принципиально неразрешимой.
1914 год.
Август и сентябрь заполнены отчаянной, кровопролитной, но
осмысленной борьбой. Исход сражений еще решали люди и ордена имели цену.
С осени начинается переход к другой войне. Его объясняют изменением
качественного состава армий: пришел новый боец, принесший с собой
настроение народной массы, отрицательно относящейся к войне. [6]
Пора уже усвоить, что отрицательное отношение народа к войне - как
правило, позднейшая выдумка историков. Афганистан это доказывает.
Затаенное недовольство трудящихся и военное время действительно
усиливается, но остается ненаправленным. Во всяком случае, сознательно
антивоенные (пацифистские) тенденции проявляются крайне редко. Это
связано с устойчивыми милитаристскими традициями, когда отказ
участвовать в войне воспринимаются как трусость и предательство. Кроме
того, низы, угнетенные, ждут от войны повышения социальной мобильности,
надеются, что она откроет пути к выдвижению, надежно блокированные в
мирное время.
Нельзя также забывать о военной романтике, и сегодня не утратившей
своей притягательной силы - не потому ли так убедительно звучит
известное "афганец"?
А теперь соедините все перечисленное с усилиями пропаганды, с
естественным патриотическим порывом, с благоприятной экономической
конъюнктурой, и вы поймете, что патриотические демонстрации августа 1914
года, прославлявшие войну, были волеизъявлением большинства.
Которое к концу года придет в окопы и сделает истиной в последней
инстанции известную благоглупость Фоша: "Выигранная битва - это та
битва, в которой вы не признаете себя побежденным". Четыре поколения
Победителей, сто лет накопления в социуме гордости, самоуважения,
умения добиваться своего... все это должно было сгореть, прежде чем
одна из сторон сможет уступить. Не антивоенные настроения принесла
масса, а стойкость и закон больших чисел.
К зиме появилась линия равновесия. "Через все поле сражения...
усеянное трупами людей и лошадей, проходил отчетливо обозначенный рубеж,
который не смогла... перешагнуть ни та, ни другая сторона". [7] С
этого момента война перестала быть столкновением людей.
Теперь воевали числа. В первую голову - это не калибры снарядов и
номера дивизий, даже не показатели производства военного снаряжения
(пока что удручающе низкие), а километры железных дорог. Линия фронта
обладала тем свойством, что для переброски резервов вдоль нее
противникам требовалось одинаковое время.
Геометрический характер войны породил невероятное ее напряжение при
внешней статичности. Ничего сделать было нельзя. Но бездействие
противоречит природе человека, тем более - человека военного, тем более
- командира, облеченного властью и жизнью не рискующего.
"...И он с угрюмым постоянством
В непроходимое пространство
Как маятник, толкает нас..." [8]
... сражения нумеровались - пятая битва во Фландрии, одиннадцатое
наступление на Изонцо - не то что сдвига равновесия, захвата линии
траншей не удавалось добиться, а если какие-то успехи и возникали, чаще
случайно, их сводила на нет глупость и неразбериха, и контрудары
противника, опирающегося на законы геометрии.
"Три дня морская пехота и кавалергарды выбивали из окопов маленький
гарнизон: низкая облачность и дожди не давали действовать авиации. На
четвертый день прояснилось, и над островами повисла целая авиадивизия.
Вечером, когда там сгорело все, что могло гореть, кавалергарды пошли
вперед. По ним не было сделано ни единого выстрела, бомбардировщики
смешали с землей всех. Потом... архипелаг опять сдали. Сдали, опять
взяли. Перепихалочки, потягушки - и вся война". [1]
На обратной стороне медали переправа через Юс, напоминающая вполне
реальное наступление под Пашанделем, где за четыре месяца легло в
болота триста тысяч человек.
"Рассказать тебе, как там переправлялись? Нагнали штрафников,
поставили сзади пулеметы... сзади пулеметы, впереди пушки - куда,
думаешь, они пошли? Лежали - как волна прибойная замерла... высокая
такая волна... пулеметчики с ума сходили, а стреляли - приказ... А
потом в воду - куда иначе деваться? Кипела вода... я раньше думал,
когда говорят - река покраснела от крови - что эта метафора... Вот тебе
- метафора". [1]
Выжженная граничная черта перестала быть частью Земли. Очевидцы
рассказывали, что поле боя было абсолютно безжизненным; испещренное
кратерами, забросанное кусками горелого железа, оно напоминало
инопланетный пейзаж. Сомма... Прямоугольное поле километр на пять, на
котором шестьсот тысяч разлагающихся трупов, весной и осенью оно
превращается в сплошную липкую грязь. Уэллсовский боевой треножник не
просуществовал бы здесь и двух минут. Его спокойно расстреляли бы
тяжелой артиллерией с удаленных на десяток километров закрытых позиций,
неуязвимых для бессильного теплового луча, уничтожили бы играючи,
просто так, на всякий случай, как на всякий случай сбили летающую
тарелку над мостом Ватерлоо.
Мы забыли эту войну, но она не забыла. В неопределенном
Пространстве все еще существует та линия фронта, и каждого из нас ждет
своя повестка о мобилизации. [9]
Дело не только в убитых, хотя их смерть отравила коллективное
подсознание. Дело еще и в наглядном уроке невозможности . Военная
геометрия поставила предел, и его не смогли преодолеть. Я говорю не о
линии фронта, не о пределе в обычном, физическом значении слова. Стена
прошла через все структурные этажи. Невозможно распоряжаться собой.
Невозможно остаться собой. Невозможно найти выход. Так мы и усвоили это
"невозможно", послевоенное поколение, "так мы и рождаемся [теперь] -
руки по швам, - и горды тем, что намерены и тверды в этом своем
намерении: умереть руки по швам. (...) руки по швам! - мы идем по жизни,
распевая маршевые песни, с которыми легче идти и которые забивают в
голове все прочие мысли, идем, стараясь держать равнение в шеренгах и
видеть грудь четвертого, и любое отклонение от равновесия воспринимаем
как нарушение и едва ли не крушение строя - во всяком случае, покушение
на оное; воспринимаем сами, никто не велит нам это так воспринимать,
просто это впитано с молоком матери - видеть грудь четвертого и держать
руки по швам". [1]
Механика произошедшего проста. Человек вообще животное стадное, а в
окопах Великой войны индивидуум был обречен: сознание могло выдержать
эти месяцы и годы лишь опираясь на массу, и личное вытеснялось
коллективным. Тем более, что иерархическая структура армии
подразумевает подавление личности, и в наши дни батальон составляют
триста солдат и офицеров, но отнюдь не триста человек.
Дисциплина и самоорганизация (не говоря уже об уме, героизме и
прочем) в конечном итоге оказались бесполезными - война не была
выиграна. Отсюда коллективная истерия следующей эпохи.
Симптомом этой болезни является склонность подкреплять обман
самообманом - своеобразное ДВОЕМЫСЛИЕ.
Верхи понимали и не понимали, что происходит, использовали
складывающуюся социально-психологическую структуру и пользовались ею;
они разрушали мир, провоцируя революцию без революции.
А содержанием эпохи было медленное и мучительное формирование
нового общественного строя, который Оруэлл назвал олигархическим
коллективизмом. В Германии он назывался национал-социализмом, в Италии -
корпоративным государством, социализмом - у нас. Его определяющие
черты, их генезис и развитие выходят за рамки статьи. Остановимся лишь
на создании системы информационного насилия, основы "прекрасного нового
мира".
Концентрация информации в немногих руках и блокада ее свободного
распространения - поляризация информационного поля - тоже была итогом
смертельной борьбы на войне. Успех "цветных книг" подсказал возможность
воздействовать на это поле, создавая в умах людей искаженный образ
реальности. Следующим шагом должно было стать его искусственное
моделирование, что приводило к предельному сужению пространства решений.
Представьте ситуацию, при которой возможен выбор из нескольких
вариантов. Вы принимаете решение, реализуется новая ситуация, и опять
перед вами выбор, акт вашей свободной воли. Совокупность всех возможных
поступков всех живущих людей и образует пространство решений.
В раннекапиталистическую эпоху оно стало очень богатым, то есть
люди, в том числе и принадлежащие к эксплуатируемому классу, имели
реальную возможность выбирать жизненный путь. Это означало, что
общество статистически непредсказуемо, в политике, финансах, искусстве,
промышленности существует игра свободных сил и очень многое зависит от
каждого человека.
Тоталитаризм стремился сузить пространство решений, превратив народ
в легко управляемую массу, действия которой практически детерминированы.
Этого можно было добиться физической силой, на которой в конечном
итоге держатся все законы, правила и уложения. Но силе всегда рано или
поздно будет противопоставлена сила, опыт России и Турции это доказал.
Альтернативой стало информационное воздействие: свобода выбора
формально существует, но она не реализуется, не может реализоваться,
поскольку человек вынужден принимать решение, находясь в искаженном
мире, созданном власть имущими специально для него и имеющем мало точек
соприкосновения с реальностью.
Ключевое слово здесь "бело-черный". Имеется в виду пока не
"благонамеренная готовность назвать черное белым, если того требует
партийная дисциплина" [5], а лишь предельная упрощенность информации и
мышления, двоичный его характер, всеобщее разделение на своих и чужих
по стандартному правилу: кто не с нами... Отсюда необходимость
тотальной идеологии, сомнение в которой гибельно - "мыслепреступление
ЕСТЬ смерть". Отсюда блокада информации и жесточайшее информационное
насилие, сменившее все прочие формы насилия.
Последняя фраза, возможно, вызвала недоумение. Мы привычно
ассоциируем тоталитаризм с гестапо, ГУЛАГом и полицией мысли, я же пишу
об отказе от физического террора.
О деятельности репрессивных органов мы прочли достаточно. Бросается
в глаза случайность выбора жертв. То есть лица, признанные властью
опасными, конечно же, попадали в застенки, равно как и лояльные, но
слишком выделяющиеся из общего ряда. Но далеко не только они.
Карательные органы лишь тогда ФИЗИЧЕСКИ ограничивают пространство
решений, когда благомыслящим гарантируется социальная защищенность, а
отклоняющиеся от ортодоксии рискуют свободой и жизнью. (Пространство
решений анизотропно.) Активные противники строя оказывались даже в
лучшем положении, они хоть предпринимали какие-то меры предосторожности.
Недаром Юзеф Поплавски кричит Петеру: "Передайте генералу, что я ни в
чем не виновен!".
Значение лагерей - все в том же управлении информацией. "Системе,
чтобы существовать, нужен враг" [1] вовсе не из садистского упоения
властью, как ошибочно полагал Оруэлл - слишком романтично для правды:
олигархический коллективизм не признает героев, хотя бы и героев
злодейства, - нет, в первую очередь, для поддержания в социуме
атмосферы массовой истерии и продуцирования бело-черной логики: "без
врага не нужна система". [1] Соответственно, функции репрессивных
органов важны, но второстепенны, и не зря господин Мархель говорит
Айзенкопфу: "Мой талант куда больше того, что нужен контрразведчику. Я
бы там заскучал через неделю". [1]
Анализ Лазарчука точен.
Штрафной лагерь появляется на строительстве как часть подсистемы
страха [10] ("в гордых саперах инженера Юнгмана успели убить гордость и
выработать несколько примитивных рефлексов", - замечает Петер).
Появляется тогда, когда работы застопорились и возникла реальная угроза
срыва сроков. Вторая функция "врага" - на него всегда можно свалить
текущие неурядицы: "Это историческое решение, Йо... довести до
всеобщего сведения как пример беспримерной стойкости в борьбе с
объективными...").
"... а какой, оказывается, лакомый пряничек - свобода! Нельзя
давать его слишком помногу, потому что у населения начинает кружиться
голова и разбегаться глазки, а с закруженной головой они мало ли что
могут подумать: может, и не должно быть границы у этой самой свободы? А
с другой стороны, нельзя ее отнимать совсем, потому что вкус ее должен
помнить каждый, и время от времени невредно освежать эту память. И
тогда, дав совсем небольшой кусочек свободы в повседневное пользование,
как-то: перенеся колючую проволоку к границам и разрешив перемену места
работы, а также безлимитное посещение кинотеатров и бань - и угрожая
отнятием этого кусочка, понемногу, сами понимаете: за маленькую
провинность маленький кусочек, так вот, при умелом регулировании
размеров этого кусочка можно заставить население творить абсолютно все"
[1] - заключает Петер. Точная, выкристаллизованная мысль, кстати,
весьма маловероятная тогда, но все же... положение у Петера
привилегированное: он видит. Он информирован и потому вне системы. Как
и Мархель. "Мы с вами по другую сторону камеры". Их суждения
принадлежат иному времени иного параллельного мира.
Очень важно вспомнить, что иного. Занявшись сравнительным анализом,
мы несколько упустили из виду особенности сложной, существующей в
пересекающихся временах реальности Лазарчука.
Местом действия романа является священная страна гипербореев,
потомков великих атлантов - Гангуса, Слолиша и Ивурчорра, сыновей Одина.
Северогерманские корни этого названия налицо (общность мифологии,
география: гипербореи - собирательное имя народов, живущих в нижних
течениях Эльбы, Рейна и Одера). Далее, страна сражалась в мировой войне,
проиграла ее и была оккупирована - это тоже заставляет вспомнить
Германию. Какую Германию?
Социопсихологическое время вычислено: эпоха первой мировой войны.
Технологическое время указывает на следующую войну, на нацистскую
Германию. Подтверждения: Шанур говорит о форме черепа, как об одном из
идеалов режима, сапера отправляют в лагерь, решив, что он не
"чистокровный гипербореец".
Но что тогда значит слово "империя"? Третий Рейх можно было назвать
империей (была же имперская канцелярия), но фюрер не был императором.
Он был фюрером.
Это принципиально. Империя представляет собой легитимный
государственный механизм. Пусть трон и узурпировал "бывший ефрейтор,
затем второразрядный актер", имперская традиция не нарушена, и
правитель чувствует себя ею связанным.
Вождь, пришедший к власти революционным путем (концепция национал-
социалистической революции не бессмысленна, если, вопреки привычке, не
привносить в термин позитивного оттенка), свободен абсолютно. Он может
порвать со всякой законностью, кроме революционной, и он сделает это,
поскольку революционное пространство решений заведомо анизотропно:
развязать темные силы легче, чем обуздать их; вновь создаваемые органы
безопасности не могут не быть чрезвычайными, а камень, находящийся на
вершине горы, всегда падает вниз, и кровавые чистки - атрибут революций.
Петер не прошел сквозь время чисток. И Летучий Хрен, ИЗ
НЕЗАВИСИМОСТИ НЕ СМЕНИВШИЙ ПОЛКОВНИЧЬИ ПОГОНЫ НА ГЕНЕРАЛЬСКИЕ, тоже.
Они жили в мире, где гордость убивали в застенках ГТП, на войне, в
лагерях, но не в обычной жизни. Они не знали "постановлений о журналах"
и понятия "враг нации".
Замечательна фигура Летучего Хрена. Я позволю себе вспомнить
лермонтовское "слуга царю, отец солдатам" - без иронии. Он напоминает
Константина Симонова на посту руководителя реакции, каким Симонов
предстает в своих дневниках, личных и безусловно честных. Однако не
только воспоминания, но и дневники изображают жизнь, которую ХОТЕЛ БЫ
прожить автор. Сцены "с гранатой" в биографии Симонова не могло быть.
Эпизода с Зощенко не могло быть в жизни полковника Энерфельда. И в этом
разница между пространством Империи и пространством Оруэлла, как бы оно
не называлось.
Легитимная Империя - вновь ссылка на первую мировую войну. Только
здесь она началась на следующем витке технологической спирали и
оказалась гораздо продолжительнее. Поэтому СТРОИТЕЛЬСТВО МОСТА,
потребовавшее в нашем мире двух войн и межвоенного двадцатилетия, в
реальности Лазарчука оказалось спрессовано в одну войну.
Текст проводит нас почти по всем этажам империи гипербореев,
вступающей в смертельную схватку, сражающейся, капитулировавшей. В свое
время распространенной похвалой критики была "народность". Так вот,
"Опоздавшие к лету" без всякой натяжки можно назвать народным романом.
Только Лазарчук отказывается прощать народу, как это принято у нас со
времен революционных демократов, и тем более - льстить ему, "считаться
с его чувствами". Наверное, потому, что он действительно любит людей, а
не свое о них представление.
"- Саперы оказались вовсе не ангелами во плоти? - спросил Петер.
- Саперы купили у охраны девочек из киногруппы...
- Так я и думал, - сказал Петер. - Просто...
- Не просто, - сказал Шанур. - Если бы просто... Они устроили целый
обряд. Праздник Гангуса, Слолиша и Ивурчорра". [1]
Саперы - прекрасный срез по эксплуатируемому большинству. Они -
солдаты, но служат в привилегированной, элитной части. Ценой тяжелой и
опасной работы они избавлены от муштры. Работа требует образования, и
среди саперов много мастеровых. Наконец, это "нормальная мужская работа
- земля, бревна, камень, железо, бетон", саперы не обязаны убивать.
Не обязаны, но убивают. Ненавидят майора Вельта, но участвую в его
тотализаторе, и, похоже, охотно. Боготворят Юнгмана. Боготворят
Айзенкопфа, в котором видят "твердую руку". Боготворят по-глупому;
ненавидят и убивают тоже по-глупому, потому что ненависть их бессильна.
Убийцы хороших людей, они - хорошие люди, лучше, чем большинство из
нас, ибо способны еще предпочесть правду. После войны они не станут
носить ордена.
Следующий слой - инженеры, руководители стройки. Юнгмана сменяет
Ивенс, символ новых времен. "И формула Бернштейна не применяется совсем
не по тем причинам, о которых вы думаете. Бернштейн не учитывает
продольного сцепления силовых элементов, кроме того, он ведь
неокантианец, субъективный идеалист, - так что, инженер, не
запудривайте разными глупостями мозги себе и другим". Ивенс,
естественно, ходил по стройке в сопровождении автоматчиков.
Редакция, возглавляемая Летучим Хреном, символизирует творческую
интеллигенцию. Блестящий прием Лазарчука - раздвоение образов Арманта и
Шанура - иллюстрирует это. Декабрист Шанур и Армант, "преданный без
лести", прожили одинаковую жизнь и ушли из мира в один и тот же день.
Военную верхушку - Айзенкопфа, Вельта и прочих - рассматривать не
будем. С ними все ясно. Лазарчук справедливо показывает, что они уже
давно ничем не руководят, как и далекий Император, предмет нового
религиозного культа. Социальная группа, в условиях тоталитаризации
теряющая власть, но сохраняющая привилегии.
И осталось крестьянство: исток, корень, основа Империи, как и
любого другого общества, самодовлеющий мир, замыкающий в себе
социальное пространство.
Я сознательно воздерживался от упоминания рассказа "Колдун", потому
что не хотел и не хочу переходить в этой статье к абстракции высокого
уровня анализа. Дело в том, что осмысленное толкование рассказа
потребует объема, в несколько раз превосходящего текст. Скажу лишь, что
эта "экспозиция" иносказательна от начала вся и до конца, она включает в
себя, как объемная микрофотография, мир романа, в том числе и следующие,
обещанные Лазарчуком части трилогии.
На уровне конкретики для нас представляет интерес мышление Освальда,
главной характеристикой которого является зависимость. От привычек, от
общественного мнения, от начальства. Пространство решений для него
двоично: жить так, как прежде, или вообще не жить. Вне этого нет
пространства, нет времени, нет даже смерти, потому отец продолжает
посылать письма, хотя Полярная звезда прикреплена к бушприту и затонул
американский континент. Свободу Освальда нет нужды ограничивать;
маленький кусочек Империи подобен ей во всем, потому и образует ее.
"Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный."
Оглядываясь, мы видим, что жили и продолжаем жить в информационно
управляемом мире, оруэлловском, иллюзорном. Сейчас появилась надежда
освободиться, поскольку точек соприкосновения с реальностью стало
больше, их стало настолько много, что оказались действенными
классические приемы исторического моделирования.
Все методы решения задачи Оруэлла базируются на двух предположениях.
Первое и главное: интересы различных групп, входящих в господствующий
класс и управляющих информацией, не совпадают, ergo информационные поля,
создаваемые этими группами, неодинаковы.
Второе. Искаженный мир отличается от реального лишь там, где это
необходимо лицам, осуществляющим управление. Сие менее очевидно, но
стремление не усложнять напрасно себе задачу слишком свойственно людям,
да к тому же в абсолютно придуманной вселенной нарушаются обратные
связи, и власть начинает пробуксовывать: "невозможно внушить голодному
человеку, что он сыт".
В оруэлловском мире любая информация может быть истинной, ложной,
истинной и ложной, ни истинной, ни ложной. Решение задачи в том, чтобы
научиться различать эти случаи.
Ни истинная, ни ложная, "перпендикулярная к правде" информация
отсеивается легко. Она существует сама по себе, ни с чем не связана, не
порождает новых фактов, поскольку не имеет проекций на реальность.
Теоретически можно построить самосогласованный "ортогональный мир", но,
как показывает история литературы, для этого нужен огромный талант и
годы труда. Для нужд управления - нерентабельно.
Информация, истинная и ложная одновременно, обычно включает в себя
фигуру умолчания, то есть она является ложной лишь потому, что
избирательно неполна - усиление информации способствует росту
истинности.
Решение, следовательно, может базироваться на свойстве правдивой
информации производить новую правдивую информацию, по крайней мере
часть которой проверяема. Дело в том, что принцип системности связывает
воедино все факты: в любом элементе истины есть она вся.
Прежде всего отсеем ложную информацию, которая по природе своей не
способна образовать Динамическую Целостность. [12,13] Затем строиться
модель, включающая все точно установленные РЕПЕРНЫЕ факты.
Анализируются противоречащие утверждения на предмет исключения одного
из них или совмещения обоих в рамках более высокого уровня рассмотрения.
Наконец, исходя из знаменитой формулы "кому выгодно?" на предмет
предсказанных искажений проверяются официозные версии.
Проиллюстрируем этот метод на примере задачи, рассматриваемой
сейчас, когда я пишу эту статью, комиссией Верховного Совета Союза ССР.
Соберем воедино реперные факты, касающиеся событий 9 апреля 1989 года в
Тбилиси.
В течение ряда дней в городе проходили митинги и демонстрации.
Они были несанкционированными. (Этот факт, с которым никто не
спорит; прилагательные "мирные", "демократические",
"антигосударственные", "националистические", "преступные" и т.п. -
ортогональны к истине, как и вообще все оценочные эпитеты.)
Они были разогнаны с применением воинской силы.
Использовались слезоточивые газы, причем в значительных количествах.
[14]
На площади перед Домом Правительства осталось лежать 16 мертвых тел,
14 из которых (87,5%) принадлежали женщинам в возрасте от 15 до 70 лет.
[15]
В ходе операции было ранено 172 военнослужащих, 26 из них были
госпитализированы. [15]
Начнем с установления виновности. Вопрос о том, кто убивал -
милиция, солдаты или грузинские националисты - в данной задаче, как ни
странно, не имеет значения. Установлен факт: люди погибли после того,
как был отдан приказ о разгоне демонстрации и вследствие этого. Значит,
за их смерть несет ответственность тот, кто отдал приказ, если только
ему не удастся документально доказать, что в противном случае жертв
было бы больше. В нашей истории такая возможность представляет весьма
сомнительной - "за 1988-1989 гг. в Тбилиси прошло 59 митингов, лишь 4
из которых были санкционированы. Последний стал трагическим, хотя и не
был самым многочисленным и "накаленным". [14] То есть пока не применили
войска, никто почему-то не погиб.
Кто отдал приказ? Бюро ЦК Компартии Грузии, возглавляемое Д.И.
Патиашвили? Москва - Д.Т. Язов и С.Ф. Ахромеев? Может быть, операция
вообще была плодом самодеятельности генерал-полковника И.Н. Родионова? И
это не имеет значения. В любом случае отвечать должно высшее
руководство вооруженных сил страны, которое виновно если не в
подстрекательстве к убийству, то в преступном бездействии. Так или
иначе, оно не обеспечило защиту жизни и здоровья граждан, которые были
убиты, не будучи осуждены.
Но все же кому были выгодны произошедшие события?
Итогом их была дестабилизация положения в Грузии и не только в
Грузии. Поскольку подобный результат был очевиден, остается
предположить, что инициаторами трагедии явились сторонники
дестабилизации, которые - гримаса истории - возглавляют сейчас
административно-управленческий аппарат.
Обратим внимание, в оправдание своих действий генерал-полковник
Родионов ссылается на указ от 8 апреля. Тбилисская катастрофа случилась
в ночь с 8 на 9 апреля - поразительная синхронность, которая не может
быть случайной. Само по себе это СОВПАДЕНИЕ дает основания возложить
ответственность на руководящий слой, названный Оруэллом "внутренней
партией".
Однако события в Тбилиси несомненно выгодны и грузинским
националистам. Поэтому встает вопрос: могли ли они - прямо или косвенно
- отдать приказ армии? Иерархичность управления вооруженными силами
полностью исключает подобную возможность. Националисты могли лишь
спровоцировать ситуацию, чреватую применением силы. И, безусловно, они
сделали это - такие социальные устремления слишком легко реализовать,
легче, чем от них отказаться.
Значит, вина с них не снимается, но не основная вина.
Перечислять поименно заинтересованных в трагедии не буду.
Установить их список после избирательной кампании, Съезда, районных и
областных пленумов нетрудно.
Теперь последнее. Убивали ли солдаты женщин саперными лопатками?
Здесь версии сторон решительно расходятся.
Гамкрелидзе Т.В., депутат, директор Института Востоковедения АН
ГССР: "Солдаты блокировали подходы, окружали граждан и наносили им
удары дубинками и саперными лопатками, не щадили лежащих там голодающих,
девушек и престарелых женщин, врачей и работников Красного Креста,
преследовали убегающих, добивали раненых, вырывая их из рук
медицинского персонала..." [15]
Червонопиский С.В., первый секретарь Черкасского горкома ЛКСМ
Украины, депутат, "афганец": "Тот самый десантный полк из Кировабада, о
котором здесь шел разговор, был одним из последних, кто выходил из
Афганистана, кто заканчивал эту противоречивую войну. Так вот, я
убежден, что ребята, которые даже в бою спасали афганских женщин и
детей, никогда не смогли бы стать убийцами и карателями..." [16]
Патиашвили Д.И.: "войска... гонялись за людьми по всему проспекту
Руставели. Это вы увидите. И врывались в дома". [15]
Родионов И.Н., генерал-полковник, депутат: "Кое-кто держал в руках
саперную лопатку, потому что солдату нужно было чем-то защищаться". [15]
Патиашвили Д.И.: "... когда утром сообщили, что были убиты люди и
что были использованы лопаты, товарищ Родионов категорически отрицал
это. Что никаких лопат не было и они их не использовали". [15]
Родионов И.Н.: "Ни на одном из погибших не было резаной или колотой
раны" [15]
Размадзе В., прокурор ГССР: "К нам обратилось 24 человека с резано-
рублеными ранами". [14]
Установление истины основывается на анализе всего двух реперных
фактов.
Среди жертв тбилисских событий 87,5% составили женщины. Это по
меньшей мере странно: обычно насильственная женская смертность
значительно ниже мужской, что объясняется большей осторожностью женщин
и парадигмами европейской культуры. В США, например, доля женщин,
погибших от рук преступников, колеблется от 23 до 27% от общего числа
жертв(*). [17] На фоне регулярности статистического ряда тбилисский
феномен выдается настолько, что вероятность его оценивается
фантастически малой величиной - 10^54 (значительно больше шансов трижды
подряд угадать шесть номеров в "Спортлото"). Следовательно,
анализируемое соотношение не может быть признано случайностью и должно
найти объяснение в рамках создаваемой модели.
(*) Среди белых граждан. У представителей черной расы доля женщин,
ставших жертвами убийц - 19,2+0,5% от общего числа. [17]
Рассмотрим второй реперный факт - лишь 28 апреля, то есть через 19
дней после событий в Тбилиси, руководство МВД организовало встречу
журналистов с личным составом, участвовавшим в операции. [14]
Подобная ЗАДЕРЖКА РЕАКЦИИ означает, что 9 апреля в Тбилиси
произошло что-то непредвиденное, не входившее в расчеты войскового
командования, - события развернулись не так, как это планировалось.
Вспомним теперь второе предположение, сделанное при исследовании
задачи Оруэлла: информация не искажается там, где это бессмысленно.
Родионов имел возможность объяснить использование лопаток особыми
условиями операции (что он и сделал на заседании Съезда 30 мая). Значит,
если 10 апреля он категорически отрицал самую возможность такого
использования, он должен был считать, что говорит правду.
Мы уже заключили, что в действиях войск были моменты, не
санкционированные руководством. Рассмотрим гипотезу:
несанкционированными были именно отмеченные Гамкрелидзе и Патиашвили
особенности поведения солдат.
Опять всплывает 87,5%. Цифра свидетельствует о патологическом
сексуальном поведении.
Разумеется, неверно утверждать, что в тбилисской операции
участвовали люди с садистскими наклонностями. Набор фактов указывает
лишь на то, что у солдат спонтанно проявилась реакция агрессии с
элементами садизма.
Но тогда весь комплекс противоречий между утверждениями участников
снимается предположением, что солдатам, участвующим в разгоне митинга,
были сделаны инъекции нейролептиков - возбудителей гипоталамуса(*).
(*) Собственно, все психотропные средства воздействуют на
гипоталамус - мозговой центр, ответственный за формирование
пищевого, полового, агрессивного и т.п. поведения. [18,19]
Известно, что такие препараты могут изменять качество реакций,
"в частности вызывать тенденции к пассивно-оборонительному
поведению вместо активно-оборонительного и наоборот". [19]
Хлордиазеноксид, например, подавляет реакцию страха, выплескивая
агрессивное поведение. [19]
При стимулировании гипоталамо-гипофизной системы ответом на
враждебную реакцию собравшихся перед Домом Правительства людей должна
быть именно ярость, агрессия. Развитие событий (кровь, боль, эффект
толпы) способствовало генерализации возбуждения на лимбические
структуры мозга и таламус [18], вместилище древнейших инстинктов, в
обычном состоянии подавленных высшей нервной деятельностью.
Вполне вероятно, что на следующий день солдаты не помнили кровавых
подробностей случившегося.
... Лишь эта модель позволяет объяснить все известные факты и дать
оценку трагедии в Тбилиси.
Вновь обратимся к тексту романа.
Для фантастики "четвертой волны" характерно сознательное
использование многоуровневого языка, когда слово одновременно
обозначает реальный объект, существующий в природе, и абстрактный
символ или ряд символов. Такой прием позволяет резко повысить смысловую
нагрузку, предоставив читателю возможность, меняя угол зрения, видеть
несколько отображений действительности.
Наиболее интересен образ Моста.
Он существует по крайней мере в трех измерениях и представляет
собой, на мой взгляд, центральный символ романа.
Для Юнгмана мост существует только в физическом пространстве -
стальная стрела, пронзившая пустоту на каньоном, связывает два берега,
ранее разобщенные, тем самым, по мысли инженера, поддержанной
трехкоронным генералом Айзенкопфом, - совершенствует геометрию войны.
План имеет аналоги в нашей Реальности. Участники первой мировой не
понимали социально-психологической природы позиционного пата и
исступленно искали возможность сломать равновесие. Чуда ждали от
генералов, попробовали всех, и самых талантливых, таких как Макензен,
Брусилов, Фош, тоже безрезультатно, разумеется, - и чуда потребовали от
науки.
Появились газы. Позже - танки. К 1917 году, когда обескровленные
нации уже не сражались за победу, а лишь отчаянными усилиями пытались
предотвратить гибель, пришли военные инженеры.
"Большие осложнения германскому командованию доставила прокладка
англичанами туннелей, начиненных взрывчаткой, под Мессинский гребень.
Характер почвы, насыщенной водой, исключал у германцев мысль о
минировании. Британские геологи, тщательно изучив структуру почвы...
заложили свыше 20 гигантских туннелей под вторым уровнем грунтовых вод
в пласте голубой глины". [20]
Практически, это проект Юнгмана - найти инженерное решение войны,
немыслимым для противника способом бросить войска за вражеский фронт и
сделать это быстрее, чем он сможет прореагировать. Конечно, Мост над
бездной более красив, чем туннели, разрушающие неприятельские траншеи,
так ведь и аналогия не есть тождественность.
Юнгман вложил себя в это строительство. Юнгман - с немецкого
"молодой человек", олицетворение трагедии изобретателей XX века. Все они
пытались бороться с невозможным, следуя примеру инженеров прошлого, на
пустом месте создавших "Грейт Истерн", Панамский канал и башню Эйфеля.
Они так и не поняли, что невозможность жила в социальном пространстве,
недостижимом с помощью мостов, пушек, туннелей и кораблей. А не поняв
этого, они лишь умножали невозможности, поскольку становились убийцами.
Или самоубийцами.
"... совершенно спокойный, он обошел все участки, отдал несколько
дельных распоряжений, потом вышел на мост, прошел по нему до самого
конца - четыреста тридцать метров на тот момент - долго стоял там, а
потом прыгнул вниз". [1]
Только не надо думать, что причиной была допущенная ошибка. Она
подлежала исправлению. Но жил Сценарий; Юнгман понял, что не руководит
строительством, а лишь играет роль. Изменение проекта Сценарием не
предусматривалось... как и взрыв гидронасоса. Юнгман не захотел "в
форме кавалергарда вершить суд над изменниками" и ушел в небытие.
Это не было выходом. Мост существовал отдельно от своего творца.
Важный вопрос: мост должен был обрушиться на девятьсот пятидесятом
метре. а если бы пропасть была поуже, скажем, метров девятьсот, что
изменилось бы тогда?
Зона боевых действий расширилась бы, охватила плоскогорье. На
западном берегу каньона возник бы предельно уязвимый плацдарм, за его
расширение пошли бы обычные "перепихалочки и потягушки" ценой тысяч в
триста-четыреста - наглядный урок для изобретателя Юнгмана. "Доброе
утро, последний герой. Доброе утро тебе и таким как ты".
Сценарий предпочел Ивенса. Водораздел: процедура строительства
оказалась важнее готового моста.
Любая организованная система часть своей деятельности направляет на
то, чтобы сохранить себя, существовать. Эта деятельность называется
витальной. Работа в интересах создавшего систему пользователя
составляет ментальную функцию. Теорема Лазарчука гласит, что в условиях
олигархического коллективизма витальная деятельность любого
общественного учреждения полностью вытесняет ментальную(*).
(*) Здесь и далее в этой главе используются материалы
неопубликованной работы А.Лазарчука и П.Лелика "Голем хочет
жить".
Нарастала неразбериха.
Хронометраж. Суд военного трибунала. "... как сыпь при лихорадке
стало появляться громадное количество плакатов и лозунгов
патриотического содержания". [1]
Построили памятник Юнгману.
Монумент Императора.
Ввели штрафной лагерь и отправление культа. Ивенса расстреляли.
Последняя стадия: введен режим секретности.
Она всегда последняя и означает, что ментальная деятельность
сведена к нулю. "Саперы старательно приваривали звено к месту его
крепления, потом также аккуратно отрезали электропилами... насосы
работали и исправно гнали масло в гидроцилиндры, но штоки поршней были
отсоединены от фермы моста и выдвигались вхолостую". [1]
С военной точки зрения произошедшая перемена не имела значения.
Внезапность давно утрачена, потому многомесячные работы на мосту просто
лишены смысла, и столь же бессмысленны попытки оставить строительство.
Снайперы, диверсанты... летчики, один из которых "повторил подвиг
Гастелло". Боже мой, зачем? Ведь военные действия тоже лишены
ментальных функций.
Вторую теорему Лазарчука-Лелика, утверждающую, что в информационно
управляемом обществе и должна осуществляться только витальная
деятельность, до конца понимает только один Гуннар Мархель. Более чем
важно почувствовать этот образ.
Он очень страшный. Мархель существует почти исключительно на уровне
символики. И на этом уровне он - не человек.
Голем.
Лазарчук увидел это безличное существо, анализируя особенности
формирования и функционирования аппарат управления. Информационные
потоки в оруэлловском социуме замкнуты на управленческий класс. Они
организованы в сеть, узлами которой служат элементы аппарата - мы
называем их чиновниками.
Любое решение бюрократа двоично: да - нет, разрешаю - не разрешаю.
Но двоичные логические ячейки, включенные в информационный обмен,
образуют искусственный интеллект. Псевдоразум, использующий Человека
разумного в качестве триггера, Лазарчук окрестил Големом.
Чиновники ничего не знают о Големе. Они не контролируют его работу,
как нейрон не управляет мозгом. Не они - Голем осуществляет руководящую
деятельность. Впрочем, "руководство" - не вполне точное слово.
Голем не знает и не желает знать ни о своих элементах (которые
легко заменимы), ни об обществе, которое служит ему средой обитания. Он
просто хочет жить.
Число "нервных клеток" Голема невелико - единицы миллионов. Связи
бедны, скорость прохождения информации, определяющая быстроту
мышления... возникает образ тупого и злобного существа, озабоченного
лишь своим ростом и спокойствием, стремящегося подавить всякий разум, не
пожелавший стать логической ячейкой и раствориться в его паучьем
сознании.
Примитивная организация "нервной системы" Голема обуславливает
бедность поведенческих реакций. По существу, они сводятся к питанию,
когда Голем разрушает прочие социальные структуры и растет за их счет,
и к агрессивно-оборонительной деятельности.
Это существо лишено коры больших полушарий, вся деятельность его
инстинктивна, то есть - управляется продолговатым мозгом. Тбилиси 9
апреля - вот признак Голема, образом, в котором он явил миру: Голем,
защищающий свою жизнь.
Автор романа не решился посмотреть в глаза Мархелю, потому что за
спиной незаурядного чиновника Министерства пропаганды встала безликая
тень Голема.
Он еще не ведает страха, он забавляется. Инсценировками,
переходящими в расстрелы, войной. Он способен даже переносить (в
известных пределах) человеческую индивидуальность.
Пока.
Война идет к концу.
Голем и человек, Гуннар Мархель, строит свой мост.
Который ведет из реальной вселенной, где он уязвим, в
информационную среду, паравселенную.
Там уязвимы все, кроме Него.
Фермами моста Мархеля являются сценарии. Намертво вмурованные в
скалу реальности, они пронзают пустоту, разделяющую ложь и правду,
поддерживаемые блестящими, без единого пятнышка ржавчины, тросами
инсценированных событий.
Замысел Мархеля тоньше, чем у О'Брайена и его коллег по внутренней
партии. Те играли прошлым, все время изменяя информационную среду
Океании. Возникающая при этом неустойчивость пространства решений
преодолевалась двоемыслием. Но оно подразумевает умение управлять
сознанием и подсознанием, и потому легко становиться троемыслием. В
условиях полного отрыва от реальности (единственное связующее звено -
Минизо - само функционирует в вымышленном мире: производимые им товары
существуют лишь в сводках Министерства Правды) троемыслие может
оказаться весьма опасным для Голема.
Мархель же управляет будущим, его сценарий правдивее самой жизни.
Нет никаких информационных вилок. Стабильна созданная им
действительность.
Игра Мархеля была бы беспроигрышной, если бы в его паравселенную
время от времени не вторгалась грубая реальность физического мира.
Вспомним соответствующие эпизоды: столкновение на дороге к плоскогорью,
упавшую гранату, наконец, апперкот, которым Петер наградил господина
советника. Мархель пасовал всякий раз, когда был лишен возможности
информационно воздействовать на ситуацию. Это понятно: Голем
функционирует в знаковом мире. В реальном мире он слеп.
Противостояние Голема и Петера Милле - основа эмоциональной
структуры романа, его центральный нерв. Вновь автор пользуется
метаязыком: Петер - человек и символ. Отсюда "потеря плотности" и
неуязвимость. Как и Дормес Джессеп, Петер не может умереть.
Он не стал героем. Он честно выполнял свою работу. Снимал звездный
налет, шел на компромиссы, пожимал руку Мархелю и называл его другом, и
выручал своих. Делал фильм, единственную вилку в стройном замысле
автора сценария, потерял ленты и вернул через много лет. Пройдя через
Мост, он остался гордым и добрым человеком. Из тех, на которых держится
мир.
Шанур с его обостренной жаждой правды и справедливости, бесстрашный
Шанур производит большее впечатление. Он-то на самом деле герой
Сопротивления. "Воды времени холодны и мертвящи, и тот, кто войдет в
них, никогда не выйдет обратно", - вспомнилось Петеру. Но Шанур, зная
это, вошел в них, потому что не мог мириться больше с этим вселенским
равнодушием к роду людскому, вошел, чтобы хоть брызг наделать... и нет
Шанура, и не было никогда". [1]
Все так, но когда я называл Шанура декабристом, это не было
похвалой. Романтика подвига в наши дни служит Голему. Совсем не
случайно хотел Шанур засветить ленту. Единственный из киногруппы, он
забыл профессиональный и человеческий долг, потому что предпочел
реальности свои мечты о том, какой она должна быть.
Романтики живут в выдуманном мире. Они настолько близки ко
вселенной Мархеля, что часто, если не всегда, оказываются игрушками в
руках опытного сценариста. И Шанура ждала эта участь, если бы не Петер.
Но верно и обратное. Мост оператора Милле построен лишь потому, что
был Шанур и была простая мысль: "мальчишку нельзя предать... нельзя
отказать ему в помощи, иначе он наломает дров и погибнет сразу". Что-то
сделать они смогли лишь вместе. Киногруппа. Петер. Шанур. Армант. Экхоф.
Брунгильда. Камерон. Даже Баттена и Менандра прибавлю к этому списку.
Полковник Энерфельд. Вместе.
Голем насаждает иерархические отношения, создавая общество одиноких.
Они не должны были стать друзьями - полковник, майор и два лейтенанта.
Так что заслуга Петера не в том, что он снимал под бомбами.
"Интересно, почему они мне все доверяют: и чокнутый Шанур, и
дезертир Баттен, - с усталым недоумением думал Петер. Более того,
почему я допускаю, чтобы они мне доверяли и втягивали меня в разные
подрасстрельные истории?". [1] И еще одна простая фраза, объясняющая
жизнь Петера и его судьбу: "Он не был твоим другом, - сказал Петер"(*).
(*) Сила киногруппы заключена в преобладании горизонтальных
межличностных связей над вертикальными: в ней создана
единственная структура отношений, которая неподвластна Голему и
не может быть им использована. [21]
Есть еще один способ бороться с Големом: взрывать мосты. Любыми
средствами выводить ситуацию из плоскости информационных преобразований
в сферу поступков. Это логика Ларри Лавьери, героя последней части
романа. Насколько я могу судить, Лавьери был задуман как дополнение к
образу Петера.
"Аттракцион" завершает книгу, показывая, во что превратился после
войны замкнутый мирок "Колдуна". Между прочим, в рассказе мы
встречаемся с еще одним любителем сценариев и справедливого общества -
трудно не разглядеть в Нике Кинтана некоторых черт оператора Шанура. К
сожалению.
Этому Шануру Петер не встретился, а Ларри все-таки слаб, несмотря
на прекрасные свои мысли: "... человека невозможно рассчитать до конца.
Человек тоже не может рассчитать до конца, что именно против него
сконструировано, но элементарно порядочным он может быть? Не
поддаваться на запугивание, подкупы, лесть? Может. Ни в один капкан в
качестве приманки нельзя положить порядочность". [1]
Правильно. И рассказ интересный.
Только мне очень жаль, что больше я не встречусь с оператором
Петером Милле.
Афганистан.
Продолжая анализ задачи Оруэлла, рассмотрим так называемый
симметрийный метод ее решения. Он широко применим и достаточно прост.
Его разумно использовать, когда изучаемые события слишком близки к
нашему времени и не могут не возбуждать общественные страсти. В этом
случае заслуживающих доверие документов нет в обращении, мемуары,
пригодные для выделения реперных фактов, еще не написаны, а очевидцы
предпочитают не называть имен.
Сущность метода в том, что Голем, сокращая пространство решений для
социума, с неизбежностью ограничивает число собственных степеней
свободы. Поэтому ему постоянно приходится повторяться. Значит, мы
вправе заключить, что социальные ситуации, совпадающие хотя бы в
нескольких информационных "точках", на самом деле являются подобными,
если не одинаковыми. Неважно, разделены ли рассматриваемые события во
времени или в пространстве, достаточно того, что они оба принадлежат
эпохе Старшего Брата.
Все оруэлловские миры связаны преобразованием симметрии.
Пример, который мы рассмотрим, удостоился ряда газетных и
журнальных публикаций и целого заседания Съезда народных депутатов.
В интервью канадской газете "Оттава ситизен" академик А.Д.Сахаров
заявил, что в ходе афганской войны были случаи, когда летчики
расстреливали с воздуха попавших в окружение советских солдат, чтобы те
не смогли сдаться в плен. [16]
Это утверждение вызвало хорошо срежессированную бурю, которую я
расцениваю как проявление характерной для времени Голема историчности
общественного сознания.(*)
(*) "Мы до глубины души возмущены этой безответственной
провокационной выходкой... клевета и ложь на наших солдат, на
честь нашего народа и нашей Советской Армии... всеобщее
презрение вам, товарищ Сахаров..." [16] - ИЗБЫТОЧНО
эмоциональная реакция, обозначающая, разумеется, неуверенность в
своей правоте.
Сахаров отказался назвать источники своей информации. Это не
повышает доверия к его словам, но, пожалуй, и не понижает. Присягу
никто не отменял, и по букве закона о воинских преступлениях
военнослужащий, разгласивший закрытую информацию, может быть расстрелян.
В своей отповеди Сахарову С.Ф.Ахромеев воскликнул: "Этого приказа
вы не найдете". Любопытная деталь: "не найдете" не означает "нет".(*)
(*) Дословно: "Я со всей ответственностью докладываю вам, что
подобного чего-либо в ГЕНЕРАЛЬНОМ ШТАБЕ И МИНИСТЕРСТВЕ ОБОРОНЫ
не издавалось, ни одного указания от политического руководства
нашей страны мы не получали такого изуверского, чтобы уничтожать
своих собственных солдат, попавших в окружение. Все это чистая
ложь, заведомая неправда, и НИКАКИХ ДОКУМЕНТОВ АКАДЕМИК САХАРОВ
в подтверждение своей лжи НЕ НАЙДЕТ" [16] (стилистика оригинала)
На подобные детали обращают внимание психологи, но не
политологи. Напрасно: и в политике люди остаются людьми, и
допускают фрейдовские оговорки. Вспомним хотя бы "трудовые
подвиги афганских нефтяников", воспетые Леонидом Ильичем
Брежневым в Баку.
Перейдем к анализу. Первое. В Афганистане была затяжная
кровопролитная война. Второе. Эта война вызвала партизанское движение,
следовательно, она была антинародной и несправедливой. Третье.
Официально утверждалось, что ввод войск был предпринят, чтобы
предотвратить готовящуюся оккупацию страны американцами: Афганистан
оказался предметом спора сверхдержав. В таком случае война должна быть
признана империалистической.
Опорных точек достаточно. Из симметрии мы вправе использовать для
характеристики афганских событий всю информацию, накопленную при
изучении прочих империалистических войн, больших и малых.
Известны ли в новейшей истории случаи преднамеренной стрельбы по
своим? Вопрос риторический - "сзади пулеметы, спереди пушки - куда,
думаешь, они пошли?".
Проверим наши выводы. Вновь бросается в глаза статистическая
аномалия: хотя доля пленных в общем числе потерь для разных войн,
вообще говоря, разная, соотношение 300 пленных на 13 тысяч убитых не
лезет нив какие ворота. Его можно объяснить только правотой Сахарова
или же тем, что душманы уничтожали пленных.
Но в последнем случае окруженные были обречены (возможно, на смерть
под пытками), и с чисто военной точки зрения командование было ОБЯЗАНО
отдать приказ, которого, если верить депутату Ахромееву, мы никогда не
найдем. Что ж...
"Быть может, только птицы в небе
И рыбы в море знают, кто прав.
Но мы знаем, что о главном не пишут газеты,
И о главном молчит телеграф.
И, может быть, город назывался Валь-Пасо,
А может быть - Матренин Посад,
Но из тех, кто ушел туда,
Еще никто не вернулся назад"
В августе четырнадцатого кайзер сказал солдатам, уходящим на фронт:
"Вы вернетесь домой до начала листопада". С тех пор ветер гонит по
мостовым осенние листья. Иногда приходила оттепель, но мы точно знали,
что это на время.
Кризис сменяет кризис. К политическим мы как-то привыкли,
полагаемся на выработанный иммунитет ко лжи да на жизнелюбие Голема.
Привыкнем и к экологическим проблемам, и к деградации культуры.
Привыкнем жить без перспектив.
У нашей цивилизации был единственный лозунг: "Свобода и познание" -
три слова, в которых заключена миссия человечества. Отказ от
собственных ценностей предвещает гибель, мы знаем это, но кто еще
остался способен бороться за так и не провозглашенные идеалы?
У нашей страны, видимо, особая судьба... или участь. Не знаю,
потому ли, что когда-то мы пытались строить коммунизм, или просто
потому, что живем хуже других, но нам опять пришлось стать движущей
силой очередной попытки создать коллективный разум, способный сокрушить
Голема.
Ирония в том, что нищая Страна Советов, пожалуй, могла бы
справиться с этой ролью. Сотня неопубликованных книг, десятки научных
работ, которые почти не имеют надежды увидеть свет, но разрабатываются
и постепенно проникают в общественное сознание - не доказательство ли
наших возможностей?
Скорее всего, они так и останутся нереализованными. Трудно
рассчитывать на иное в предвидении скорого распада социума, распада,
который мы могли, но не захотели предотвратить.
Давно понятно, в чем заключено спасение. Положение страны настолько
трагично, что рекомендации формулируются однозначно, для определения
пути достаточно элементарных навыков анализа. Да, собственно, теперь он
известен. Пусть в скомканной форме, но реалистическая программа выхода
из кризиса прозвучала с трибуны Съезда.
Прозвучала, даже вызвала аплодисменты, но правительство посчитало
возможным ей не следовать. (Или не посчитало возможным? "В тонкостях
канцеляризмов разобраться, пожалуй, потруднее, чем эпилептике
морганизмов Шарля Вержье". [1])
Нам некого винить. Даже Голем здесь ни при чем - правительство
выполняет волю народа. Оппортунистический план Рыжкова порожден
обстановкой в стране, в которой привычка так и осталась сильнее разума.
Я оптимист, и я продолжаю считать, что информационное поле,
созданное переменами последних лет, не исчезнет; оно будет
воздействовать на мир, и человечество воспользуется плодами наших
усилий. Не знаю лишь, принесет ли это счастье творцам?
"Мы лежим под одной землей,
Опоздавшие к лету,
Не сумевшие к небу пробиться", - сказал Токугава Ори.
1. Лазарчук А. Опоздавшие к лету. М.: Прометей, 1989. 2. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т.21. 3. Уолтер Л. Последняя ночь "Титаника". Л.: Судостроение, 1984. 4. Такман Б. Августовские пушки. М.: Молодая гвардия, 1972. 5. Оруэлл Д. 1984. Новый мир, 1989, N 2-4. 6. Коленковский А. Маневренный период первой мировой империалистической войны 1914 г. М.: Воениздат, 1940. 7. Галактионов М. Темпы операции. М.: Воениздат, 1936. 8. Симонов К. Разные дни войны. М.: Правда, 1975. 9. Комацу С. Повестка о мобилизации. Продается Япония. М.: Мир, 1969. 10. Попов Г. С точки зрения экономиста (о романе А. Бека "Новое назначение"), Наука и жизнь, 1987, N 4. 11. Адамович А. Каратели. Радость ножа или Жизнеописание гипербореев. Минск, 1987. 12. Келасьев В. Системные принципы порождения психической целостности. Вестник ЛГУ, 1988, сер.6, вып.2. 13. Переслегин С. Скованные одной цепью / Стругацкий А., Стругацкий Б. Отягощенные злом или Сорок лет спустя. М.: Прометей, 1989. 14. Романенко В., Угланов А. Сорок дней спустя. Аргументы и факты, 1989, N 21. 15. Съезд народных депутатов СССР. Стенографический отчет. Заседание шестое. Известия, 1989, N 152. 16. Съезд народных депутатов СССР. Стенографический отчет. Заседание девятое. Известия, 1989, N 156. 17. Statistical abstract of the United States. 1968. Washington, 1987. 18. Большая медицинская энциклопедия. Т.10. М.: Советская энциклопедия, 1964. 19. Вельдман А., Эвартад Э., Козловская М. Психофармакология эмоций. М.: Медицина, 1978. 20. История первой мировой войны. В 2-х томах. Т.2. М.: Наука, 1975. 21. Переслегин С. Эдем / Рыбаков В. Очаг на башне. М.: Прометей, 1989.