С.Б. Переслегин

Статья из сборника « Око Тайфуна "

ТИХОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ: ПЕРЕД "ТАЙФУНОМ"

У каждого времени свои книги.

Почему мы помним «Аэлиту» Алексея Николаевича Толстого? Глубоких философских идей повесть не содержит. Сюжет даже для тех лет не мог считаться оригинальным. Характеры героев упрощены до уровня классической мелодрамы. Многие описания примитивны. События развиваются неестественно.

Тем не менее, «Аэлиту» тают и сегодня, в то время как «Красная Звезда» А.А.Богданова, произведение значительно более глубокое и тонкое, практически забыто. Читают потому, что слишком хорошо передает А.Н.Толстой навсегда потерянное мироощущение поколения двадцатых годов, очень светлое и очень наивное.

Победителям Гражданской войны коммунизм казался реальностью, не только достижимой, но и близкой. «Если не мы, то наши дети...» Видение нового мира и спаяло в несокрушимую боевую силу, в неведомое ранее единство рассыпавшиеся армии Российской Империи. Разоренная, изнемогающая страна, на три четверти оккупированная, с остановившимися заводами, с бездействующим транспортом... и полет на Марс. И революция, которую организовывает там красноармеец Гусев. Тогда это казалось правдоподобным.

Потом пришли тридцатые годы, и будущее отодвинулось. В новых книгах о мировой революции уже не было наивной чистоты «Аэлиты». Осталась глупость. Адамов, Казанцев, Шпанов... одинаковые карикатурные шпионы, карикатурные капиталисты, еще более карикатурные коммунисты. «Оборонная фантастика», которая по сути являлась самым беззастенчивым бряцанием оружием. То, что эти книги читали — с удовольствием — лишь подтверждает серьезность до конца еще не исследованной социальной болезни, известной историкам как «сталинизм».

Пятидесятые годы ассоциируются с рядами одинаковых серых книг. Шпанова сменил Немцов.

Помпезная и вычурная фантастика того времени напоминает современную ей архитектуру. Наверное, своей монументальной ненужностью.

Символом следующего этапа развития нашего общества навсегда останется «Туманность Андромеды», первая по настоящему реалистичная книга о коммунизме. Значение этого романа далеко выходит за рамки литературы. Когда-то он был нравственным маяком, источником жизненной программы для целого поколения. «Нравится решительно все, — сал авиаконструктор Олег Антонов, — ...ради такого будущего стоит жить и работать».

Однако, модель общественного развития, предложенная И.А.Ефремовым, была весьма схематичной. Наиболее важный — начальный — ериод коммунизма — эпоха перестройки — вообще не рассматривался. Заслуга литературного исследования этого этапа принадлежит братьям Стругацким. «Стажеры», «Хищные вещи века», «Возвращение» не в последнюю очередь лукавая сказка «Понедельник начинается в субботу» воспитали «поколение шестидесятников», последнее поколение людей, для которых слово «коммунизм» не было пустой пропагандой.

Их оптимизм оказался не долгим. В середине шестидесятых годов стало очевидной несостоятельность третьей программы партии. Общественные отношения в стране начали меняться: быстро забылись лозунги свободы творчества, открытой общественной жизни, открытой критики. Постепенно сложилась обстановка, характеризующаяся грустной и жестокой оценкой: «говорим одно, делаем другое, а думаем третье». В этом мире «шестидесятникам» не было места.

Конец десятилетия ознаменовали две книги — «Час быка» И.Ефремова «Обитаемый остров» А. и Б.Стругацких. На первый взгляд исследование идет в рамках прежней модели. Только теперь коммунистическая Земля оказывается на периферии произведения. Действие происходит в совершенно иной реальности.

Следует отметить, что люди, изображенные в «Туманности Андромеды» «Возвращении», это по сути те же «шестидесятники». Авторы наделили героев лучшими (а иногда и не самыми лучшими) чертами своих современников. Но мир, в котором живут эти герои, существенно отличается от нашего. Отличается прежде всего отсутствием власть имущих чиновников, с их жестокостью, некомпетентностью и глупостью. В таком мире было легко жить и легко работать, в нем естественно проявлялись и развивались лучшие человеческие качества — естность, бесстрашие, умение дружить и любить. Вот почему герои этих фантастических произведений никогда не чувствовали себя одинокими.

Но слишком далекой от нас оказалась Земля «Туманности Андромеды». И не она изображается в новых книгах, а фашистское общество инфернальных планет Саракша и Торманса. Эти миры кажутся нам значительно более знакомыми.

Максим Каммерер, экипаж звездолета «Темное пламя» — вновь наши современники, лучшие «шестидесятников». Только теперь у них нет связи с Землей, и помочь она ничем не может.

Конечно, гибель звездолета в «Обитаемом острове» может показаться случайностью, но в ранних повестях Стругацких почему-то не было таких случайностей, которые оставляли героя один на один с полностью враждебной ему жизнью. И вряд ли случайно половина экипажа «Темного пламени» гибнет на невообразимо далекой планете, населенной потомками землян.

Трудно не заметить существенного смещения акцентов в фантастике конца шестидесятых годов. Речь в ней идет уже не о борьбе за коммунизм, а о борьбе против торжествующего фашизма. В известном смысле «Час быка» ближе к «Каллокаину», чем к «Туманности Андромеды».

А потом наступило молчание, вызванное растерянностью и непониманием. Модель «Возвращения» о прежнему казалось верной, во всяком случае никому не удалось создать альтернативную. Но не было видно никаких признаков приближения описанного Стругацкими и Ефремовым коммунизма. И никаких путей к нему.

В новых условиях диалектический позитивизм фантастики шестидесятых годов сменяет иррационализм. Все больше и больше фантастов обращаются к «несюжетике» (Ст.Лем), к «поэтизации» (О.Ларионова,.Катерли), к изображению откровенной патологии (поздний Брэдбери). Расцветает новое направление, сущность которого прекрасно выражает изобретенный Ленинградским семинаром молодых фантастов термин «неочемизм». О социальной фантастике говорят, что она утратила свои корни и прекратила существование.

Однако, осталась неудовлетворенность людей собой и своей жизнью, как следствие этого, мечта о лучшем будущем — дейная основа социальной фантастики. Новый шаг был неизбежен. Прежние модели базировались на мире шестидесятых годов. Этого мира больше не было.

Поскольку любая надежда должна опираться на реальность, главной задачей современной социальной фантастики стало исследование нашего общества, поиск в нем хотя бы каких-то признаков коммунистических отношений, хотя бы каких-то черт того будущего, которое мы хотим видеть.

Это исследование должно быть честным, а потому беспощадным. «Земля рождена в час Быка (иначе демона)».

»...Скользя меж клубами зелено-золотистого тумана, по листу целеустремленно и молча бродили угрюмые люди с завязанными глазами. В правых руках они держали страшные факелы, источавшие черную копоть и рваный багровый цвет, в левых прикованные к кисти шесты с наискось, вслепую, громадными ржавыми гвоздями приколоченными щитами, на щитах красовались одинаковые надписи: «Люблю. Чту. Жить не могу без. Отзовитесь!» Окровавленные острия гвоздей торчали в стороны.

Люди были исполосованы этими остриями, исчирканы по рукам, по груди, по спине — видно, бродя в слепой тесноте, они то и дело всаживали друг в друга свои транспаранты. Одежда, изодранная в клочья, напиталась кровью. Кое-где люди уже лежали, потеряв факелы, откинув руки с шестами, — например, какая-то девушка на переднем плане, — один из слепых гуманистов встал на нее и не заметил даже.

Поодаль один стоял — не шел, стоял — ут сначала не понял, что в нем странного. Потом увидел — нет повязки на глазах. Волосы опалены, кожа обвисла бурыми лохмотьями, и вытек глаз, так что алая струя пересекала лицо, искаженное болью и страхом, на висках еще дотлевала яркими искрами глазная повязка — видно кто-то угодил ему факелом в лицо. Но второй глаз видел, и изуродованный стоял, опустив транспарант, погасив факел».

Это описание взято из ранней повести Вячеслава Рыбакова, писателя, который, по-видимому, будет признан одним из создателей советской фантастики эпохи восьмидесятых годов. Его творчеству и посвящена статья.

ГЛАВА 1. МИР «ВОЗВРАЩЕНИЯ"

Ученому-системщику человечество представляется сложной структурной системой, динамика которой может быть описана совокупностью нелинейных дифференциальных уравнений. К сожалению, функция Гамильтона системы нам неизвестна, так что уравнения имеют скорее теоретический, чем реальный интерес. Точно решить их нельзя. Но кроме точных решений, описывающих действительность, существуют приближенные. Они описывают модели.

Мы не знаем, какое будущее ожидает человечество. Мы можем только предполагать. Изучать современные тенденции, искать в них отражение основных противоречий, определяющих структуру отношений, следовательно, эволюцию системы. Получать решения верные в локальной области, и продолжать их вперед, в интересующую нас эпоху.

Самыми сложными задачами являются динамические, когда исследуются не устойчивые (равновесные) состояния системы, а процесс перехода между ними. Статику изучать проще, поэтому классическая футурология описывает само будущее, но не пути к нему. Конечно, такое описание не может быть сколько-нибудь полным, да и точность его сомнительна. Модель, однако, строится не на пустом месте: пусть не все, но некоторые — наиболее общие — коны развития систем нам известны, значит, некоторые — наиболее общие — ерты реального будущего модель должна отражать.

Познание мира и его переустройство — цель не только науки, но и искусства. Писатели-фантасты, как и футурологи, философы, социологи, исследуют человечество, стараясь предсказать будущее — на сколько это зависит от них — менить его к лучшему. Литературные приемы исследования, конечно, отличаются от принятых в науке. Не всегда, впрочем, в худшую сторону: художественному мышлению свойственна синтетичность — качество, необходимое при изучении сложных систем и практически утраченное специалистами-естественниками.

Исследуя одни и те же проблемы, сегодняшние наука и искусство не становятся, однако, ближе друг к другу. Очень редко создаются синтетические модели мира, хотя именно они наиболее жизнеспособны. Быть может, секрет притягательности «Туманности Андромеды» в том и состоит, что И.А.Ефремов был больше ученым, чем писателем, и его романы представляют собой философские исследования, выполненные художественными приемами.

Наличие элементов научного подхода к решению художественных задач характерно и для творчества Вячеслава Рыбакова. Не всегда различные методы исследования сочетаются в его произведениях естественно — мы еще будем говорить об излишней заданности обстановки в повести «Доверие» — но всегда радует наличие последовательной мысли. На мой взгляд, именно логичность используемых построений выделяет В.Рыбакова из общей массы современных фантастов.

Повесть «Мотылек и свеча», о которой пойдет речь в этой главе, — ервая книга молодого писателя. Пожалуй, недостатки, характерные для творчества Рыбакова, проявляются в ней особенно резко. (Например, затянутость, неестественная заданность характеров героев, наличие эпилогов типа: «Дорогой читатель, я имел в виду сказать...» ). Тем не менее, повесть эмоциональна, интересна и заслуживает подробного обзора.

Поначалу, впрочем, читать «Мотылька» скучно. «Приземистый, с растопыренными лапами» кетный катер, «миллионы пряных запахов, хлынувшие» в легкие только что вернувшегося на Землю космонавта, антигравитационные средства передвижения, вакуумные синтез-установки... Сколько раз все это уже было! Когда-то — художественное открытие, затем — лежное повторение, а в десятый, в сотый?.. Я читал с откровенной досадой, прикидывая, как бы повежливее обругать автора.

Потом я понял, что ранние книги Вячеслава Рыбакова начинаются, как правило, с сороковой страницы. То, что перед этим — необязательное введение, написанное, по-видимому, «для полноты».

Первый диалог, несущий смысловую, а не антуражную нагрузку, — говор Коля Кречмара, уроженца ХХ века, и ученого Гийома, жителя Земли далекого будущего, резко меняет отношение к повести. Это — ервый эпизод, в котором проявляется идея книги.

» — евчонкам такие вещи не говорят, — ояснил Коль, — Им же до черта приятно думать, что она для кого-то единственная... Или у вас теперь как-то иначе?

- Да нет... знаешь, так все же... Ладно, тогда... — йом облизнул губы. — ы... всегда все друг другу говорим.

» то это он?"

- Нет ни секретов... ни... — он повел рукой в воздухе.

"А девчонку услал, не захотел при мне..."

-... — он запнулся. — учились очень... понимать друг друга, если вдруг кто-то, — йом отрывисто вздохнул, — окривит душой, это теперь редко... и очень бьет по нервам, становится так неприятно... даже не только врет, но не говорит, что думает.

- Ну это как-то... Если б я, скажем, думал все время вслух, от меня сбежали бы все, и я бы сбежал. Подумать то всякое можно, мало ли. Скажем, вижу урода. Нет, чтобы отойти и не глядеть, так я к нему подхожу и говорю: «Ну и рыло у тебя, братец!» к, да?

- Да нет же! Он ведь, урод твой, знает, что он урод. То, что ты сказал сейчас ему, было сказано со злобой, но ведь ты не испытываешь злобы к нему, верно, значит, сказал не так, как чувствуешь? А доля неприязни вначале естественна, он это знает. Другое дело — обороть ее впоследствии...

Коль недоверчиво мотнул головой.

- Что-то не верится. Озвереет урод, кусаться будет».

Вскоре Коль узнает, что фактором, обеспечивающим столь полную открытость людей и общества, является телепатия. В мире, в котором он оказался, невозможно было обманывать. При общении используются мысли, а не слова, поэтому исключается всякая неискренность. Но, осознав это, Коль Кречмар, астронавт первой звездной экспедиции, человек, побывавший в аду и вернувшийся оттуда, бежит от людей. Страх открыть свои мысли оказывается сильнее жажды познания, сильнее любого чувственного влечения, сильнее даже страха перед одиночеством. Коль познал одиночество: его товарищи погибли в рейсе, весь обратный полет он был один. И все-таки он выбирает заповедник.

Его решение кажется нам естественным. Звездолетчик Коль во всяком случае не хуже любого из нас. Если не «маленькие подлости», то «невинные случайные обманы, веселые шутки», грязные мысли лежат на совести каждого. В этом нет даже нашей вины — жизнь, человеческие отношения строятся на основе непрерывного, узаконенного тотального обмана.

В 1901 году Жорж Клемансо, тогда журналист, опубликовал одноактную пьесу «Завеса счастья». Действие происходит в доме слепого мандарина Чжана. Окруженный нежной заботой со стороны жены, сына, друзей, Чжан чувствует себя счастливым. Неожиданно искусный врач возвращает ему зрение. Чжан осматривает свой дом и застает жену в объятиях друга, видит, как сын злобно передразнивает его, наконец, узнает, что второй друг опубликовал под своим именем его произведение. Чжан снова ослепляет себя. «Жизнь — это самая большая ложь, вот и все, — говорит он. — ын лжет отцу... Друг лжет другу, когда они идут, взявшись за руки. Жена лжет мужу, когда он ее ласкает. Лгут заповеди, лгут законы, обряды тоже лживы. Цветы, птицы, пролетающий ветер — лгут. Свет и солнце — ложь». Пьесу обвиняют в пессимистической безнадежности. Между тем, как мне кажется, ее надо понимать чисто символически. (Цитировалось по:.П.Прицкер. «Жорж Клемансо»..: Мысль, 1983.)

Важно понять, что ложь действительно представляет собой атрибутивное свойство нашей жизни. В следующей главе мы увидим, как естественно порождает ее пирамида власти с узаконенной моралью — набором случайных принципов, по которым людям не прожить.

Но наше утверждение имеет и обратную силу. Если уродливая система порождает ложь, то в мире, в котором нет и не может быть лжи, мораль не может быть уродливой. Равным образом, отношения власти не могут существовать без лжи, ими созданной.

Пожалуй, можно считать литературным открытием это наблюдение В.Рыбакова. Он был далеко не первым автором, описавшим мир с телепатией. Но он впервые показал, насколько глубоко телепатия должна изменить общественные отношения.

Мы вправе считать реальность, изображенную В.Рыбаковым в повести «Мотылек и свеча» нципиально новой моделью будущего. От классической модели Стругацких-Ефремова ее отличает прежде всего существование естественного регулятора человеческого поведения. Иными словами, мир Вячеслава Рыбакова УСТОЙЧИВ.

Указанная особенность носит фундаментальный характер и поэтому должна быть рассмотрена особо. Коммунистические отношения подозревают отсутствие выделенных по своему правовому или имущественному положению групп людей. Пусть такие отношения построены. Тогда проблема устойчивости формулируется следующим образом: Можно ли доказать, что в процессе дальнейшей эволюции в данном обществе вновь не возникнут классы?

Модель Рыбакова, по-видимому, отвечает требованию устойчивости. Действительно, в пост капиталистическом обществе открытому неравенству людей всегда предшествует скрытое, прежде всего — неравенство в распределении информации. При наличии телепатического общения что-либо скрыть просто невозможно. Так исчезает самая основа социальной выделенности.

Можно рассуждать менее абстрактно. Абсолютная открытость общества приводит к тому, что каждый знает каждого. Знает и дурное и хорошее. И тогда либо КАЖДЫЙ должен быть абсолютным подлецом (именно абсолютным: любой современный негодяй предпочтет тысячу раз умереть, чем открыть окружающим — усть таким же, как он — свои мысли и желания), либо подлецов не будет вообще. Телепатия приводит к определенному естественному отбору характеров.

С очевидным недоразумением связано слышанное мной однажды сравнение моделей Рыбакова и Ст.Лема. Определенное сходство книг действительно налицо. Впрочем, все «Возвращения» так или иначе похожи. Есть и некоторая общность главных героев, хотя постоянное чувство вины, которое испытывает Коль, заставляет вспомнить скорее Кельвина «Соляриса», чем Эла Брегга. Во всяком случае, мир, который изобразил В.Рыбаков, принципиально отличается от мира «Возвращения со звезд». В реальности Лема люди просто не могут ненавидеть, убивать, насиловать. Они начисто лишены агрессивности. Бессмысленно оценивать их поведение исходя из критериев добра и зла — такая оценка подразумевает СВОБОДУ ВЫБОРА, которой у бетризованных нет. В модели Рыбакова каждый волен выбирать свою судьбу. Другое дело, что нельзя скрыть свои мысли и поступки. Но НИКАКОГО ВНЕШНЕГО ОГРАНИЧЕНИЯ ТЕЛЕПАТИЯ НА ЧЕЛОВЕКА НЕ НАКЛАДЫВАЕТ. Герои Лема напоминают Азимовских роботов с модифицированным Первым законом (помните? Робот не может причинить вред человеку). Герои Рыбакова остаются людьми, способными не только любить, но и ненавидеть. «Неприязнь естественна для человека, как и любовь, — одчеркивает ленинградский писатель, — стыдны не чувства — х сокрытие. Стыдно их стыдится». Подчеркиваем еще раз главное отличие двух моделей будущего: у Лема отсутствует свобода выбора линии поведения, у Рыбакова эта свобода сохранена и умножена.

Вновь обратимся к судьбе Коля Кречмара. Одиночество его было нарушено приходом в заповедник компании ребят-студентов. Коль влюбляется в молодую художницу Симу Реброву, но это лишь углубляет его трагедию. Он чувствует себя бесконечно хуже остальных людей. Любовь почти переходит в ненависть, когда Сима показывает ему его портрет.

» бумаге был он — не дед во сто лет, не то, чем он привык считать себя, как выглядит снаружи — там был Коль Кречмар, вывернутый наизнанку, выставленный всем на поругание вместе со своей поганой душой.

- Да не поругание же! — отчаянно крикнула она, чуть не плача.

Он зарос неряшливой бородой, пытаясь спрятать в ней усталое насмерть, безнадежное лицо, но эта грязненькая тоска — того, что тебя понимают, выпирала наружу. Его глаза, когда-то быстрые, умные — там ясно чувствовалось, что они были такими — огасли, ушли внутрь, сузились, и на плесневелом взгляде застрял замасленный клок похоти. Все, что он знал о себе хорошего, было здесь. Но здесь было и все, что он знал о себе плохого и чего не мог позволить знать никому!

- Почему? — спросила она.

- — то?

- Почему нельзя знать плохое, можно только хорошее?

Вот так. Ну попробуй, объясни... ИЛИ ОНИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НЕ СТОЛЬКО УЛУЧШАЛИСЬ, СКОЛЬКО УЧИЛИСЬ ПОНИМАТЬ, ПРИНИМАТЬ ДРУГ ДРУГА?»

Ребята уходят, и Коль заболевает от одиночества и сознания собственной ущербности. «Я умер, — говорит он врачу.

- Люди думают о тебе, — отвечает тот.

- Делать им нечего».

Но, по-видимому, не только плохое прикипает к душе. В конце-концов Коль понимает, что «ложь не необходима для существования».

На этом заканчивается повесть «Мотылек и свеча». Мир выдержал главный экзамен на человечность — спытание чужаком с иной, устаревшей, системой ценностей. Мир сумел убедить Коля, сделать его своим. Собственно, это еще одно — главное — доказательство его устойчивости.

Так что же, модель Рыбакова совершенна? Он сумел описать нам счастливое будущее и решил основную проблему футурологии?

К сожалению, пока нет.

Дело в том, что мир повести «Мотылек и свеча» создан чудом — телепатией, возникшей ниоткуда.

Эта глава — о мире, в котором чуда не произошло. Повесть называется «Доверие». Время действия — то же, что и в «Мотыльке».

» — то говорят в Совете? — спросил Акимушкин.

Ринальдо отнял ладони от висков и сложил на коленях.

- Совет не знает, — нехотя произнес он, видя, что гигантский Чанаргван... не собирается отвечать.

- Как, не знает? — глаза Акимушкина широко распахнулись.

Чанаргван не отвечал, темнел, как скала в ночном тумане.

- Мы не отчитывались перед Советом, — оцедил Ринальдо. — ля Совета эвакуация проходит успешно, по плану».

» — ланета работает на меня, а не на Совет! И она будет подчиняться мне, а не Совету, потому что сейчас не до Совета, у нас нет времени объяснять этим слюнтяям и болтунам, зачем мы убили сто тысяч народу и почему мы будем убивать их и дальше!!"

Я буду использовать много цитат. Иногда сокращать их, но не для сомнительного редактирования прекрасной повести — осто для ограничения объема статьи.

Итак, время действия то же, что и в первой книге В.Рыбакова. Сначала кажется, что и реальность аналогичная. Только телепатии нет.

» ороге стояла, уперев руки в боки, девчонка: свет, бивший ей в спину, высвечивал сквозь платье ее силуэт, и Дикки стал внимательно и не скрываясь рассматривать этот силуэт, а Гжесь, судорожно обернувшись на миг, вновь уставился в темноту, облизывая внезапно пересохшие губы.

- Легка на помине! — сказал Дикки бодро.

- Ну да! — ответила девчонка. — Буки, сидят тут, да еще, оказывается, мне кости перемывают. Чего вы скрываетесь?

- Да противоречие возникло, объяснил Дикки, начиная смотреть девчонке в лицо. — его зову купаться, а он никак решиться не может, не хватает ему общества для любования красотами ночного рифа., говорит, для него слишком неэстетичная натура...

- Прекрати! — ошептал Гжесь, но Дикки и бровью не повел.

- За такие разговоры в мое время вызывали на дуэль, — сказала девчонка и опустила руки. — бы на вашем месте, сэр Ричард, и согнала бы плесень с этого тюхти.

- Идея! — воскликнул жизнерадостный Дикки и вскочил, проворно цапнув стоящие у стены шпаги.

- Сударь, я и не догадался бы, но прекрасная леди Галка открыла мне глаза на вашу подлую сущность! Галь, будь моим секундантом!

- Почту за счастье, — сказала Галка и села на верхнюю ступеньку, чинно сложив руки на коленях».

» жесь, яростно вздрогнув, как от пощечины, попытался сесть, но она с неожиданной силой удержала его и вдруг положила его голову к себе на колени. Он замер, перестав даже дышать, впившись затылком в гладкую прохладу ее кожи, в томительно атласное беспамятство.

- Лежите, рыцарь мой, вы еще слабы, — сказала Галка чуть напряженным голосом, держа его за плечи. Он медленно поднял руки и накрыл ее ладони своими.

Стало тихо. Дремотно шумел океан.

- Как здорово, что мы вместе летим, — ошептал Гжесь..."

»...и маленькая Земля, ошалев от счастья и восторга, летела сквозь пустоту пустот, крутясь волчком на одной ножке своей оси. И когда первые лучи пурпурного солнца, торжественно всплывавшего над светозарным, радостно распахнутым океаном выхлестнулись — горизонта, ударили в берег, и деревья швырнули свои длинные тени на прохладный ковер песка, двум детям казалось, что это их Солнце, Солнце Их Дня, взошедшее лишь с тем, чтобы дать им видеть друг друга, любоваться друг другом, и это теперь надолго, навсегда... И не было поэтому в истории людей Солнца добрее и щедрее, чем Солнце Этого Утра».

Гжесь, Дикки и Галка погибли. Они были в числе тех ста тысяч народу, о которых говорил Чанаргван.

Ребята собирались участвовать в освоении Терры, землеподобной планеты одной из ближайших звезд. И в официальной информации речь идет именно о колонизации, в ходе которой человечество должно обрести вторую Родину и тем самым стать галактической расой. Размах операции грандиозен: каждый корабль несет сто тысяч человек, и стартовать они должны ежедневно. Треть человечества будет участвовать в первой волне колонизации. Отбор желающих — сто медицинский: солнце Терры отличается от земного, поэтому, пока не будет разработана специальная прививка (дело двух-трех лет), лететь могут не все. Галка и Гжесь вошли в треть, Дикки тайком проник в звездолет, не желая покидать друзей. При включении нейтронных запалов звездолет взорвался.

Последний факт уже не относился к информации, известной всем. Сто тысяч человек, погибших в следующем, втором звездолете, не знали о взрыве первого.

Кстати, не первого. Еще раньше погиб корабль с запасами продовольствия и оборудования. И с экипажем в двести семь человек.

Но есть и другой уровень компетентности. Тот, который занимают Чанаргван, Ринальдо, Акимушкин. Уровень, где действительно знают все.

Знают, что сейчас не до гордой мечты о Человеке Галактическом. Знают, что непродуманные эксперименты с нейтринным просвечиванием привели Солнце в стадию Предновой и через три года оно вспыхнет. Так что, две трети оставшиеся на Земле неизбежно погибнут.

И якобы неподходящая биохимия крови — осто выдумка, позволяющая выделить треть. Реально, отбор идет по генетическому признаку. «В шутку мы называем здесь это геноцидом», — говорит Ринальдо.

Итак, эвакуация, которую называют колонизацией. Геноцид, который в шутку называют геноцидом. А в итоге фашизм, который называют коммунизмом?

Очень быстро Ринальдо узнает причину катастрофы — к взрывам нейтринных запалов привели опыты физиков по созданию сверхсветовых средств связи. Собственно, ничьей вины тут не было. Только если бы Мэлор Юрьевич Саранцев и сотрудники Ганнимедской лаборатории узнали о гибели первого корабля, второй трагедии не случилось бы.

Но Чанаргван кричал: «Железная воля! Корабль за кораблем!»

И они взорвались. Корабль за кораблем.

Что делать? Признать, что люди погибли зря, по глупости адмирала Чанаргвана.

Нет.

» — ы не можем позволить себе роскошь говорить сейчас правду».

Почему?

» — сли что-то всплывет — это дело дней, в лучшем случае недель — все мы будем заслуженно наказаны. Я принял бы наказание с чувством облегчения, но ЛИШАТЬ ЗЕМЛЮ ОПЕРАТИВНОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА — РЕСТУПЛЕНИЕ».

Оправдание найдено. Для того, чтобы скрыть прошлое вранье, необходимо придумать новое. Во имя спасения человечества.

По приказу Ринальдо его секретарь Чжуэр, сотрудник Службы Спокойствия, убивает Чанаргвана. Убийство приписывают изоляционистам — тем, кто на «комедии всепланетного референдума» голосовал против колонизации. Их же объявляют ответственными за взрывы звездолетов. Всех изоляционистов изгоняют из Совета. Проводятся аресты. «...радио с неумолимым постоянством продолжало сообщать о новых раскрытых группах, о новых попытках что-нибудь взорвать, о кошмарных перестрелках..."

А поскольку никаких вооруженных террористов не существовало, пришлось разыграть инсценировку:

» нслируемые порты оцеплены, там бегают и прыгают сотрудники Службы Спокойствия, и за тех, и за других».

Зачем понадобился этот дешевый спектакль? Ринальдо откровенно отвечает: «...чтобы родственники погибших имели в кого кидать камнями, и эти кто-то не были бы ни вы, ни мы».

Мэлор Саранцев предлагает Ринальдо простой способ стабилизации Солнца. Взрыв может быть предотвращен, миллиарды людей, бесценные произведения искусства — Земля, Родина человечества — все будет спасено. Но...

"Выйти и сказать на Совете: мы убили двести тысяч народу, мы отравили планету, взяли под арест невиновных, обманули человечество... все по ошибке?"

Приходится отправить Саранцева на Терру под наблюдением Чжу-Эра. «...мне теперь нельзя без взрыва, без его неудержимого наползания, без постоянной угрозы, без страха», — нается себе Ринальдо. — « — лавное сохранить доверие. Пусть даже крохи его — но сохранить. Не подвергать риску эти жалкие огрызки, без них станет еще хуже. Пока они есть — есть надежда, машина будет функционировать, а сколько в ней винтиков — ятьдесят миллиардов или пятнадцать — это не суть важно».

Попробуем теперь ответить на два вопроса, неизбежно возникающих при чтении «Доверия». Первый: может ли существовать социальный строй, описанный В. Рыбаковым, или подобные общественные отношения — лишь мрачная фантазия автора? И второй: если да, то что это за социальный строй?

Ответы связаны с проблемой устойчивости, упоминавшейся в предыдущей главе. Они естественным образом вытекают из фундаментальной ТЕОРЕМЫ ПЕРЕРОЖДЕНИЯ. К сожалению, доказательство теоремы, опирающееся на обширный аппарат истмата и общей теории систем, привести здесь невозможно.

Изберем другой способ решения: исходя из текста повести, выделим главные особенности рассматриваемой В.Рыбаковым реальности. При этом, однако, трудно полностью избежать использования формальных диалектико-логических приемов социального исследования.

Отметим в первую очередь, что в мире «Доверия» существует БЛОКАДА ИНФОРМАЦИИ, организованная иерархически. Реальное положение дел знают лишь сотрудники Координационного Центра и Комиссии по переселению. Некоторые элементы истины доступны членам выборного Совета планеты. Остальные осведомлены ровно на столько, насколько считают нужным руководители. Иллюзия всеобщей информированности создается ОРГАНАМИ ПРОПАГАНДЫ.

Земляне «Доверия» живут в мире, созданном средствами массовой информации и имеющим с реальностью очень мало точек пересечения. Для построения этого иллюзорного бытия используется метод ПОДМЕНЫ ПОНЯТИЙ, в частности — меняется коммунистическая символика (например, в повести упоминается Академия Чести и Права, заимствованная «Туманности Андромеды» ).

Бросается в глаза несоответствие между официальными декларациями и реальной общественной практикой. Право на информацию гарантировано конституцией, однако даже члены Совета не могут воспользоваться им в полной мере. Высшей ценностью объявляется человеческая жизнь, а Ринальдо готов тридцать пять миллиардов человек сжечь в пламени Новой, лишь бы сохранить остатки доверия. Трудно не согласится с тем, что ИСТИННОЙ ЦЕЛЬЮ ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ изображенного Рыбаковым правительства ЯВЛЯЕТСЯ СОХРАНЕНИЕ в неизменной форме СИСТЕМЫ УПРАВЛЕНИЯ. Громкие слова о долге, ответственности, бремени власти, о работе на будущие поколения «как и подобает коммунистам» говорятся лишь для оправдания этой цели.

Но в этом случае мы с неизбежностью приходим к выводу, что в повести «Доверие» ображено общество, находящееся на стадии развития государственно-монополистического капитализма. Налицо два главных его признака: существование выделенной группы людей, управляющих обществом, то есть — едставляющих собой Власть, и скрытый характер этой власти, осуществление ее исключительно посредством контроля над информацией.

Одной из форм государственно-монополистического капитализма является фашизм. Трудно дать точное определение этого социального явления, но его важнейшее, атрибутивное свойство — тотальность идеологии — хорошо известно. В фашистском государстве сомнение в господствующей системе взглядов, даже пассивное, неприемлемо и строго наказывается.

Изоляционисты в «Доверии» были совершенно пассивными противниками Проекта. Иногда и не противниками даже — элор Саранцев отказался дать заявление на отлет по чисто личным причинам. И при первом же удобном случае эти люди объявляются врагами общества. Как, однако, удачно (для руководителей) все сложилось! Вероятно, Ринальдо мог сказать: «Если бы изоляционистов не было, я бы их выдумал сам».

Но и до разыгранной истории с перестрелками и массовыми арестами отношение к изоляционистам было весьма натянутым. «...факт такой социальной индифферентности, прямо скажем... Я хочу обратить внимание всех, и особенно твое, Владимир Антоныч, как руководителя нашей ячейки». Так реагирует на поступок Саранцева его коллега, причем, разговор происходит за праздничным столом.

Так что, похоже, не прав Ринальдо относительно «осколков доверия». Возглавляемый им мир близок к консенсусу — накомыслящим в нем не сладко.

Значит, действительно фашизм?

Да, его ранняя неявная стадия. Дальнейшая эволюция такой социальной системы прозрачна. Вспомним: «...мне теперь нельзя без постоянной угрозы, без страха». Поэтому будет страх. И Служба Спокойствия оправдает свою памятную человечеству аббревиатуру.

Насколько мне известно, В.Рыбаков впервые обратил внимание на возможность фашизма под коммунистическими лозунгами. В самом деле, ведь лозунги в ГМК-обществе рассчитаны на внешнее потребление. Значит, когда националистическая фразеология перестанет пользоваться популярностью, аппарат управления может заменить ее коммунистической.

Идеи Рыбакова приводят к серьезной переоценке целого ряда позитивных концепций развития человечества. Например, в поздних произведениях А. И Б.Стругацких отчетливо видны черты реальности «Доверия». Можно, пожалуй, сказать, что разница между этими моделями носит количественный характер. Просто, КОМКОН-2 еще только начал злоупотреблять своими возможностями. Но Тойво Глумов уже предлагал перебить люденов, которых он не понимает. А Рудольф Сикорски уже начал вести себя на Земле, как на оккупированной планете. И все для счастья человечества. Ринальдо тоже с этого начинал.

» отом наступает апатия. И чтобы избежать ее не говорим тем, кто верит, о необходимости отступать и переделывать, а начинаем, с неизбежностью начинаем лгать, выдавая отступление за наступление, переделывание за исправление уже созданного, скрываемся за словами, за демагогией, и РАЗ НАЧАВ, УЖЕ НЕ В СОСТОЯНИИ ОСТАНОВИТЬСЯ, идем на ложь, на преступление, связывая себе руки, постоянно боимся, как бы чего не всплыло, думаем, что все это в интересах дела, а на самом деле заботимся уже не так о деле, как о конспирации».

Координационный центр из повести «Доверие» — таков неизбежный результат эволюции КОМКОНа-2. Процесс перерождения объективен, так что личность человека, которому доверена власть, не имеет принципиального значения. Мы еще будем говорить о судьбе Мэлора Саранцева. А пока лишь отметим, что демагог и убийца Ринальдо в личной своей жизни — о-настоящему хороший человек, верный в дружбе, постоянный в любви, добрый и искренний. Но, став частью пирамиды власти, человек перестает принадлежать себе. «Раньше или позже — озже, если он сильный и добрый, — но... ему суждено превратится в прислужника Темных Сил, над которыми царит Черный Властелин». (Д.Р.Р.Толкиен, «Хранители» )

Процесс перерождения социальной системы в «Доверии» не показан. Только результат. Госмонополитическая структура управления уже создана и функционирует вполне исправно; человек, попадающий в ее рамки, неизбежно становится ее частью.

Точно и беспощадно ленинградский писатель показывает перерождение личности. Эта динамическая задача решена образно, логично, убедительно. Может быть, даже слишком. Дидактичность, свойственную молодому Рыбакову, трудно отнести к сильным сторонам его творчества.

Мэлор Саранцев сталкивается с обратной стороной мира, в котором он живет, совершенно случайно. Он знает все о слабых и сверхслабых взаимодействиях, о свойствах пространства-времени, о сверхсветовых средствах связи. И ничего о том, что творится вокруг. Мэлор верит всей официальной пропаганде. Позиция весьма удобная: можно спокойно сидеть на Ганнимеде, «взрывать науку», любить Бекки и все человечество, и ни о чем, что не относится к своей профессиональной области, не задумываться.

Мэлор — фигура интернациональная и вневременная. Развитый, тренированный ум сочетается в таких людях с готовностью, даже с желанием «надеть шоры». И все их хорошие качества оборачиваются противоположностью. Добрые, честные, гуманные — они делают ядерные бомбы, исследуют — умеется, в целях спасения человечества — новые отравляющие вещества, ищут средства воздействия на человеческую психику, дают рекомендации по наивыгоднейшим способам фальсификации пищи. Они просто исследователи. Но наука — способ удовлетворения собственного любопытства за государственный счет, а кто платит, тот и заказывает музыку.

Эти люди — офессионалы и более никто, и во многих отношениях они просто недоразвиты. Бекки любила Мэлора. А он? В общем тоже. Но его отношение к любви, каким бы прекрасным оно ни казалось сначала, по сути своей — сто потребительское. Все время создается впечатление, что на месте Бекки могла оказаться другая, и с нею Мэлор был бы таким же.

Следует, однако, признать, что в начале повести Мэлор вызывает только симпатию и сочувствие., в котором он живет — мир без оружия, без национальной вражды, без ненависти и почти без страха. Мэлор увлеченно работает — он — настоящий ученый, и понедельник у него начинается в субботу.

И вот Саранцева вызывают на Землю. В разговорах с Ринальдо он узнает о взрывах кораблей и тотальном обмане. Мэлор ошеломлен. «Он кричал страшные ругательства, перебирал вкупе с ними всех тиранов истории, каких только мог припомнить от Цинь-Ши-Хуанди до Пиночета». Чжу-Эр выворачивает ему руки. Мэлор плюет ему в лицо. «...что мне с Вами делать?» — оизнес Ринальдо.

- Расстрелять, — сипло ответил Мэлор, вспоминая исторические фильмы. — давить в газкамере. У вас «Циклон Б» меняют, или что поновее? — голос его очень сел от крика, в горле першило. — ды...

- Ну-ну-ну, — улыбнулся Ринальдо половиной рта. — е надо. ВЫ ЖЕ УЧЕНЫЙ... Вы же знаете, что необходимо идти к сути процесса».

Мэлор придумывает способ предотвратить взрыв Солнца и оказывается на Терре. Под наблюдением Чжу-Эра и Мэрион.

» эрион Камински, двадцать восемь лет. Красива, чрезвычайно темпераментна и в то же время совершенно лишена высших эмоций». Она должна была лететь тем рейсом, в котором погибли Галка, Дикки и Гжесь. Она выжила и вполне преуспела. Так проявляется закон самопроизвольного возрастания зла в неустроенном обществе — ефремовская «стрела Аримана».

Мэлор попадает на Терру. Но Солнце можно стабилизировать и оттуда. Нужна только энергия, много энергии, нужно, чтобы вся Терра подчинилась Мэлору Саранцеву. Тогда и только тогда он спасет всех.

» хочу цели. Моя цель светла. Я добьюсь ее. Я вернусь к Бекки, к друзьям, к работе, все вернется, и все забудется, как кошмар».

Мэлор захватывает власть. Тот, кто способен остановить процесс, тем более способен инициировать его. Он угрожает взорвать солнце Терры, если его требования не будут выполнены.

» — лушайте меня внимательно, сволочи... Мне нужна энергия, и вы мне ее дадите. Я подсчитал, вы три года будете строить мне энергостанции, по всей планете спать под дождем и жить впроголодь, ясно? И строить мне энергостанции.

- Он сошел с ума, — ошептала Мэрион. Чжу-Эр качнул головой. Нет, это было не сумасшествие. Он узнавал интонации, и тело уже просилось в подтянутую позу, и поправить ремень, перечеркивающий грудь...

Там, в экспериментальном зале, залитом холодными огнями светильников, с режуще-отблескивающими гранями пультов, с зеркальным полом, пребывала Власть. Она повелевала. Проклятая сталь двери мешала прийти, дать ей кофе и укрыть ноги пледом....Служба Спокойствия всегда была с теми, за кем будущее».

Дальнейшее шло быстро. Я приведу несколько цитат, даже без комментариев.

» — ланете, в районе станции, наводнение. Поля и аппаратура затоплены, там голод, почти тысяча человек погибли, и еще умрут от голода, потому что склады пострадали. Синтезаторы не работают, для них нет энергии, могут начаться эпидемии, среди пострадавших женщины и дети... Нужны медикаменты, пища, нужно, чтобы новые станции хотя бы трое суток работали для местных синтезаторов, хотя бы трое суток!

- Даю вам пять часов».

» еди людей, просящихся на Терру после отмены Геноцида, наш работник встретил имя, которое показалось ему знакомым по Вашему делу, товарищ Руководитель. Имя Вашей Бекки.

- Это совершенно немыслимо, — тихо выговорил Мэлор, и на миг показался Чжу-Эру удивительно похожим на молодого Мэлора, который корчился с завернутыми руками, нерешительного и слабого, совершенно не подходившего к обстановке восьми разнонаправленных селекторов (один — ямая связь с Землей, с Координационным Центром), готового на все секретаря в черном мундире (недавно получившего звание подполковника Службы Спокойствия), и ослепительной женщины, покорно ковыряющейся с медицинской пакостью ради него, изможденного, бессильного и всевластного... — ускать эту девочку в ад моей Терры... Даже услышать о том, что я жив, и мало жив — управляю, руковожу... Придумайте что-нибудь, голубчик, пусть останется на Земле. Нельзя, чтобы кто-то из прежней жизни меня видел, это... — он глубоко вздохнул, задумался.

- Будет мне мешать, — легко сказал он».

» ода через три разработали превентивную прививку, и те, кто раньше был отбракован, получили возможность принять участие в колонизации Терры. Бекки подала заявку, думая забыться среди борьбы и решений, но ей снова не повезло. «Уникальный случай...» — ерешептывались врачи. Прививка вызвала у нее ужасную, очевидно, неизлечимую экзему. Фактически искалеченная, она вновь была принуждена остаться, чтобы работать в четверть прежней силы и лечиться всю жизнь..."

Куда мягкому и доброму Ринальдо до теперешнего Мэлора Саранцева? Перерождение прошло до конца, бывший ученый стал Руководителем и полностью вписался в характерную для ГМК пирамиду власти.

Единственное, что следует поставить в вину В.Рыбакову — это некоторую неестественность перерождения Мэлора. По воле автора Саранцев три года не спал, используя стимуляторы. Так что, трудно понять: то ли он действительно переродился, то ли просто сошел с ума. Процесс перерождения связан с самой сущностью власти и ничего, кроме власти, не требует. Собственно, именно это и вытекает из текста В.Рыбакова.

Продолжим обзор «моделей мира», созданных В.Рыбаковым. Пусть «Доверие» — это ад под маской рая, но даже такое будущее может оказаться несбыточной мечтой. В повести «Первый день спасения» фильме «Письма мертвого человека» ображен крайний, последний вариант социальной эволюции. Термоядерная война.

Фильм, на мой взгляд, и идейно слабее повести, и эмоционально беднее ее, поэтому основное внимание здесь будет уделено «Первому дню спасения».

Действие обоих произведений происходит в одной и той же обстановке. Закончилась война. То есть, никакого официального перемирия не было, но обмен ядерными ударами прекратился. История человечества завершилась, лишь осколки его еще существуют в подземных бункерах, принадлежащих правительству и армии, в уцелевших городских убежищах, в случайно сохранившихся маленьких деревнях. Конец этой жизни близок: занесенная снегом земля не родит. Радиация. Выйти на поверхность можно только в защитном костюме с противогазом. Многие месяцы стоит ядерная зима.

Термин «ядерная зима», придуманный американским астрономом К. Саганом. обозначает резкое падение средней температуры земной поверхности, вызванное термоядерными ударами. По расчетам Сагана, частицы пыли, поднятые в атмосферу взрывами и пожарами, на три четверти сократят количество солнечной энергии, попадающей на Землю. Наступит тьма: в полдень будет темнее, чем сейчас в полнолуние. И так — от нескольких месяцев, до двух-трех лет.

В мире повести зима длится целый год. Пока еще есть продовольствие, есть ионообменные смолы для очистки воды и запасные фильтры для противогазов. Пока еще продолжается жизнь. И в неизменном виде функционирует машина управления.

Пожалуй, эта деталь — самое существенное отличие повести «Первый день спасения» от других книг, посвященных ядерному апокалипсису. Государственно-монополистический капитализм обладает свойством импликации; любые элементы данной социальной структуры порождают всю структуру. Ядерная война не принесла никаких общественных изменений.

По прежнему собирается кабинет министров, издаются приказы, выступает перед остатками народа руководитель государства. Работает контрразведка, вылавливая скрывающихся больных — о привычке — выдуманных недовольных. Как и раньше, репрессии производятся скрыто, под видом медицинской помощи.

Разумеется, все руководящие должности заняты людьми некомпетентными — опять-таки, как раньше. Обитатели бункера пытаются найти под землей гидротермальные источники. Квалифицированный геолог вместе с крупнейшим математиком оказываются чернорабочими в шахте, а возглавляет проходку скважины чиновник, не знающий даже геологической карты района. Все еще занимается военным планированием комитет начальников штабов. Впрочем, здесь произошли определенные изменения. Поскольку противника нет, не вполне ясно, с кем сражаться. Но военные не могут не воевать. Даже после термоядерной катастрофы. И вражеским государством командующий объявляет правительственный бункер. Быстро придумывается идеологическое оправдание будущего завоевания — так называемая «программа военного феодализма», в которую, как мне кажется, не верят даже сами ее авторы. Однако, операция разрабатывается. Изыскиваются средства — ведь людей в распоряжении правительства осталось больше, чем у военных.

А между тем, в обоих бункерах свирепствует странная и страшная болезнь. Никто не знает ее причину. Может, собственное биологическое оружие вышло из под контроля. Может, невероятная встряска ядерной войны вывела из строя имунную систему. «Это не болезнь, это все болезни сразу», — говорит врач.

Ненависть, породившая войну, пережила ее. Она переживет и людей, и весь этот мир обреченных. Все ненавидят и боятся всех. Плач ребенка может послужить для соседей поводом вызвать психогруппу — в сущности, ту же контрразведку.

Повесть абстрактна, аллегорична. Поэтому в ней почти нет имен. Премьер-министр, Десятник, Начальник артиллерии, Врач. Не названа страна, не названа планета. К концу повести мы узнаем, что действие происходит не на Земле. Впрочем, какая разница, если наблюдается такое сходство?

Единственный герой, не принадлежащий этому миру — льчик — тоже абстрактный образ, символ. Может быть В.Рыбаков и зря раскрывает его тайну. Так ли нам важно узнать, что чудотворец, способный открывать любые двери, читать секретные шифры, дышать радиоактивным воздухом, является инопланетянином? Для жителей планеты он — утант, он — оследняя исступленная надежда на чудо, на Спасение.

Но нельзя спасти людей друг от друга. Война продолжается. Мутанта пытаются использовать и военные, и члены правительства. Обе стороны нуждаются в уцелевшем военном спутнике, оснащенном лазерным оружием. Тот, кто завладеет им, добьется победы. Совершенно бессмысленной, но все-таки победы.

Связаться со спутником можно только с отдаленной радиолокационной станции. Для Мальчика эта станция — единственная возможность вызвать помощь со своей планеты.

Между солдатами из разных бункеров происходит схватка. В узком замкнутом пространстве станции автоматные очереди разорвали противников в клочья. Смертельно раненый профессор успевает отдать спутнику команду уйти от планеты. Мальчик остается один. Правда свободный от своих конвоиров.

Но что толку от свободы на опустошенной, обреченной планете, где, кажется, уже не осталось людей? Пусть даже прилетят корабли с лекарствами, продовольствием и оборудованием — то это изменит?

Так рассуждает Мальчик. Так рассуждают герои фильма «Письма мертвого человека». Собственно, большая часть картины состоит из подобных монологов и их критики. Разговоры ведут выжившие в городском убежище ученые.

Сходство между книгой и фильмом достаточно велико. Повторяются отдельные эпизоды, похожи характеры. Только Мальчика, нравственного эталона, человека не принадлежащего к этому миру и имеющего право судить его, нет в фильме.

В кинокартине человечество судят ученые. Перед лицом неизбежной смерти эти люди ведут себя достойно. Все они в большей или меньшей степени сумели остаться учеными, интеллигентами. У них хватает бесстрашия мечтать, думать, решать.

Это может показаться бессмысленным, смешным и глупым — ведь проку от их деятельности не больше, чем от выступлений премьер-министра. Но все-таки есть разница между безнадежной борьбой за человека и столь же безнадежной борьбой против человека. Разница в их пользу.

Только где они были раньше, эти прекрасные люди?

Работали на войну, стараясь обогнать друг друга.

» дрался! Я маневрировал, да! Мой лучший друг уже двенадцать лет не подает мне руки! А мы служили вместе! В одном артрасчете карабкались через Хинган в сорок пятом! Другой мой друг, когда _ приехал его проводить, плюнул мне в лицо. Теперь, между прочим, он работает у того Маккензи, о чьей бороде Вы говорили столь умильно. И бомбардирует конгресс штата письмами, согласно которым, по его сведениям, биоспектральные исследования в России ориентированы на создание лучевого оружия! И средств подавления инакомыслящих! И намекает, что эти сведения он получает от меня! И уже я плюнул бы ему в лицо — всей слюной, какая во мне осталась! — он немощно ударил себя в узкую грудь несколько. — о он далеко! Но я выиграл! Я нашел вас! И выучил вас! Мы с Вами обгоняем их на пять лет!».

Этот отрывок взят из другого произведения В.Рыбакова. Биоспектралистика, о которой идет речь, — дел медицины, не имеющий никакого военного применения. Эта наука призвана лечить. Лечить всех людей без разбора. И материалы по ней не засекречены, и международные конференции проводятся. Только на них почему-то скрывают, а не демонстрируют достижения. Только не о больных, ждущих помощи, вспоминает ученый, хотя неизлечимо болен он сам и сын одного из сотрудников его лаборатории.

» ы с вами обгоняем их на пять лет!» Зачем? Во имя чего?

» ы с вами обгоняем их на пять лет!» Вот почему Ларсен пишет теперь письма мертвому сыну. А врач отправляет на смерть детей. В рецензиях этого врача справедливо называли подонком. Но в фильме, который в отличие от повести замкнут на среду ученых, не показаны силы, стоящие над этим врачом. А эти силы: правительство, армия, контрразведка — казывали ему еще до войны: «Обогнать их на пять лет!"

Разобщенность правительств была на Земле всегда, но лишь ХХ век создал разобщенность ученых. В 1918 году Резерфорд сказал чиновнику, пригласившему его на какое-то заседание: «То, что я сейчас делаю, важнее вашей войны». А в 1946 году Курчатов кричал Изотову: «- Иди ты со своими угрызениями знаешь куда... Думать стал! Вот и думай — какое мы имеем право ехать в комфорте, за чей счет все это? И ковыряешься в душе своей за чей счет? Ты мне все это говоришь почему? Потому что знаешь, что я себе такого позволить не могу. Я сомневаться не имею права.. Знаю — найдутся люди, которые будут считать, что мы и этот Оппенгеймер одним мирром мазаны. Осудят нас... Я это не беру в расчет. И даже тех не беру в расчет, кто еще через годы поймет всю разницу между американцами и нами. Мне себя не жалко. Каким я буду выглядеть? Плевать мне на то, как меня будут расценивать в будущем! Я делаю дело не в расчете на место в истории. Мне важен суд моих соотечественников, моего народа, а в будущем... Если будущее будет, и будут жить в нем потомки наши, самое главное, что они будут жить! Что хочешь мне говори, а я буду думать одно: успеть, успеть! Мы успеть должны!.. Вот вся моя нравственность! Они там, эти американцы, создали себе эти проблемы, пусть и расхлебывают. А для меня нет этих проблем. Нет! Понятно? И для тебя нет, мир не обеспечишь призывами даже самых лучших людей, таких как Бор. Это все слова! А вот когда у нас бомба будет — вот тогда можно будет и разговаривать и договариваться!.."

А если не договоримся теперь, когда бомба есть и у нас и у них? Что тогда будет?

» сьма мертвого человека».

А как договориться, если даже пережившие войну не в состоянии найти общий язык? Тогда, может быть, именно в этом и есть главная задача ученых, писателей, художников? Договориться! Найти способ договориться. Поначалу хотя бы друг с другом!

Мы вновь возвращаемся к повести. Измученные, потерявшие всякую надежду жители планеты ждут от Мальчика чуда. Они верят, что он уведет их из бункеров в незатронутую войной страну. Даже премьер-министр верит, хотя ему доподлинно известно, что таких стран нет. И не может быть.

Они встречаются. Все люди и Мальчик. Но тот, кто в военной форме, в чудесах не нуждается. Девочка, единственный человек на этой умирающей планете, который попытался что-то понять, прикрывает Мальчика своим телом и падает раненая. Тогда толпа убивает военных. И опять льется кровь.

"Видите, — отчаянно кричит Мальчик. — А ведь мы еще не спасение. Мы просто не врем! Когда спасение придет — вам снова захочется стрелять... Это ведь так легко! Повзрывать все мосты через пропасть, а потом развести руками — опасть, некуда идти!"

...Повесть называется «Первый день спасения».

До сих пор мы рассматривали произведения, посвященные будущему. Коммунизм «Мотылька и свечи», тайный фашизм «Доверия», гибель человечества в «Первом дне спасения» — это лишь варианты, более или менее правдоподобные. Статическое описание общества неисторично, а потому абстрактно. Правда, экстраполируя, пусть даже и произвольно, современные тенденции в будущее, мы по крайней мере видим, чего бояться и на что надеяться... Но сколь убедительными не казались бы результаты подобных мысленных экспериментов, их легко обесценить. Достаточно обвинить автора в несистемном подходе: откуда он взял, что рассматриваемые им факты будут преобладать? Почему не противоположные? А разум человечества, его добрая воля? Такие рассуждения успокаивают, и фашизм «Доверия» становится моделью. Точной, самосогласованной, но не имеющей к нам прямого отношения.

Вот почему главной задачей литературы является исследование современности. Только оно способно стать фундаментом футурологических концепций, превратить их из произвольной игры умов в прогнозы, которые нельзя ни замолчать, ни опровергнуть.

О нашем времени повесть Вячеслава Рыбакова «Дерни за веревочку» оман «Очаг на башне».

Произведения трудно сопоставимы, потому что роман написан более умелым и опытным автором. Почти начисто исчезли в нем недостатки, свойственные ранним книгам В.Рыбакова. Нет ни бессодержательных первых глав, ни чужеродных эпилогов, вроде совершенно неуместного в реалистическом повествовании выступления делегата Земного Восточно-Азиатского Исторического Центра на II конгрессе хроновариантистов, которым заканчивается «Дерни за веревочку».

Тем не менее, две книги, разные по жанру, объему, уровню литературного мастерства, оказывают почти одинаковое психологическое воздействие. Вот почему я буду рассматривать роман «Очаг на башне» овесть «Дерни за веревочку» совместно.

Я говорил уже, что главной заслугой Вячеслава Рыбакова считаю честное и беспощадное изображение реальности восьмидесятых годов. Портрет мира — это всегда триптих: общество, отношения, люди. Глава «Безвременье» освящена обществу.

Законы общественного развития столь же точны и незыблемы, как и законы природы. Любая физическая система стремится прийти в состояние с минимальной собственной энергией. Так же ведет себя система социальная. Каждый шаг к нормальной организации общества, к человечности и любви требует огромных усилий. А обратное движение осуществляется само собой.

Мы говорим уже о ростках фашизма в таком благополучном на взгляд обществе «Доверия». Теперь речь пойдет о фашизации нашего мира.

Я прошу понимать меня буквально. Я знаю, сколь опасна терминологическая путаница и злоупотребление понятиями. Слово «фашизация» употребляется в данной статье в своем обычном значении.

Впервые вопрос о социальной опоре фашизма и его характерных особенностях — мнимо революционной теории и террористической практике — был поставлен в июне 1923 года в докладе Клары Цеткин на третьем пленуме ИККИ. Но даже спустя десятилетие не было выработано марксистского определения этого социального явления. К очень узкому пониманию термина «фашизм» водили формулировки И.В.Сталина: «Фашизм у власти есть открытая террористическая диктатура наиболее реакционных, наиболее шовинистических, наиболее империалистических элементов финансового капитала». Несколько расширил трактовку этого понятия Седьмой Конгресс Коминтерна: «Наряду с интересами реакционнейших групп монополистического капитала, фашизм также представляет интересы реакционных помещичьих кругов, военной или монархической верхушки, а в отдельных случаях — даже купечества». Конгресс подчеркнул также, что сердцевину фашистской идеологии составляет воинствующий национализм, шовинизм и расизм, что эта идеология способна влиять на широкие массы трудящихся, превращая их в свое слепое и послушное оружие. Коммунисты-ИККовцы понимали, что фашизм — сочетание средневековой реакции, шовинизма и человеконенавистничества — явление не случайное. Подчеркивалась опасность фашистского тезиса о «примате государства». Указывалось (Георгием Димитровым) на необходимость идеологической борьбы с фашизмом.

С того времени прошло более пятидесяти лет. Германский фашизм был разгромлен. А ставший привычным на страницах газет термин «фашизм» обрел какое-то странное, не страшное содержание. Но само явление не исчезло.

Я упоминал уже главное, неотъемлемое свойство любых фашистских режимов — тотальность идеологии. Чтобы ни критики, ни сомнений, ни изучения! (Совсем, как в средние века: «... воспрещение... всем мирянам открыто и тайно рассуждать и спорить о святом писании, особенно в вопросах сомнительных и необъяснимых, а также читать, учить и объяснять писание за исключением тех, кто имеет аттестат от университетов». Указ от 25 сентября 1550 года о преследовании еретиков в Нидерландах.)

Тотальная идеология неизбежно приводит к жесткой цензуре печати и последующему запрещению и уничтожению книг.

Другим принципиальным свойством фашизма является «примат государства», то есть БЕЗУСЛОВНОЕ подчинение личности системе управления. Более того, подчинение должно выглядеть добровольным и охотным.

» мат государства» естественным образом порождает шовинизм и национализм.

Экономический фашизм неразрывно связан с огосударствлением экономики. Характерно, что в условиях формально общественной, а фактически государственной экономики, тотальная политическая власть сама по себе становится крупной экономической силой. Обобществление может быть и социалистическим, и государственно-монополистическим. Неизвестно только, МОГУТ ЛИ В ОПРЕДЕЛЕННЫХ УСЛОВИЯХ ЭТИ ФОРМЫ ПЕРЕХОДИТЬ ДРУГ В ДРУГА? Ведь разница между двумя способами производства лишь в том, кто получает прибавочный продукт — весь народ или определенный класс.

Итак, фашизм — это государственно-монополистическая экономика при тотальной идеологической системе. И еще — определенная социальная психология.

Мы часто упускаем из виду, что фашизация Германии была связана не только с идеями государственного регулирования производства, не только со страхом буржуазии перед революционным движением, но и с недовольством трудящихся масс, с их желанием найти выход из экономического, политического, идеологического кризиса, в котором оказалась Веймарская республика. И не только промышленники и генералы требовали твердой власти и порядка. Средние слои тоже требовали.

Три линии фашизации — социально-психологическая, идеологическая и экономическая — виваются совместно, и трудно сказать, где раньше была построена фашистская система — в общественном бытие или общественном сознании.

Рассматривая и анализируя общественные отношения восьмидесятых годов, Вячеслав Рыбаков показывает, что социально-психологические явления фашизации уже начали проявляться в нашей стране.

» — ляди, ревет, — бросил один из темных другому. — есолидно, — он вдруг легко хлестнул Юрика ребром ладони снизу по носу.

Нос врезался в глаза, в переносье что-то взорвалось, Юрик, ослепнув от боли, хрюкнул, кинул голову назад. Хлынули слезы.

- Студент? — спросили его дружелюбно. Голос еле донесся сквозь гул испуганно бурлившей крови.

- Д-да... — всхлипнул Юрик, растирая кулаком глаза. Тогда один из мучителей взял его правую руку и ловко отогнул указательный палец чуть дальше положенного природой предела. Юрик дернулся.

- Рыпнешься — отломаю, писать будет нечем, — едупредил тот».

Всего лишь хулиганы? Но парни из штурмовых отрядов были именно хулиганами и первые фашистские мятежи назывались «пивными путчами», и никому до них не было дела. В.Рыбаков называет вещи своими именами: «Фашисты по молодости лет не знали, как поступить. Это были неопытные фашисты».

Что ж, опыт — дело наживное.

Может показаться, что социально психологические корни фашизма наименее опасны. Действительно, ведь общественное бытие определяет общественное сознание, а не наоборот. Но, как указывает Фридрих Энгельс: «В том обстоятельстве, что эти объекты находятся во взаимной связи, уже заключается то, что они воздействуют друг на друга, и это их ВЗАИМНОЕ воздействие... и есть именно движение».

Но дело уже не в этом. Слишком незначительной может оказаться разница между базисами. И слишком много тревожных явлений наблюдаем мы в сфере идеологии. Так, средневековый по сути своей, Индекс запрещенных книг существует и сегодня. В затхлой атмосфере последних десятилетий марксизм-ленинизм все больше приобретает черты застывшей идеологии, а не революционного учения пролетариата. Формальный характер преподавания общественных наук признан уже с трибуны Съезда. А ведь такой формализм — явление не случайное. Как не случайно, коррупция, взяточничество, самоуспокоенность, «бурные аплодисменты, переходящие в овацию» — все негативные явления семидесятых годов, о которых столько говорилось в последнее время.

Эгоизм, властолюбие, стремление унизить того, кто послабее, таится в каждом человеке. Это — наследие тысячелетий животного существования — глубинные инстинкты не признающие ничего, кроме «хочу». Сознательно цивилизованный человек не может даже помыслить о той бездне зла, которую он заключает в себе.

» юбой разум — технологический ли, или руссоистский, или даже геронический — в процессе эволюции первого порядка проходит путь от состояния максимального разъединения (дикость, взаимная озлобленность, убогость эмоций, недоверие) к состоянию максимально возможного при сохранении индивидуальностей объединения (дружелюбие, высокая культура отношений, альтруизм, пренебрежение достижимым). Этот процесс управляется законами биологическими, биосоциальными и специфически социальными». (А. И Б.Стругацкие «Волны гасят ветер» )

Но состояние дикости живет в глубине памяти. А поскольку каждый индивидуум в своем развитии повторяет развитие человечества (закон Богданова (А.А.Богданов «Красная звезда» б. «Вечное солнце». 1985)), каждый проходит через период беспредельного эгоизма и жестокости. Скрытой, конечно, ведь тиранить можно лишь тех, кто слабее, а ребенок и сам слаб. Так что, обычно, низменные желания скрываются от окружающих. Помните Коля Кречмара, астронавта первой звездной экспедиции?

"А с Владом мы были большими друзьями, и он никогда не подозревал, что это я на заре нашей дружбы все передавал про него Еве из параллельного класса, заляпывал ему тетради, врал ему, врал про него, прятал листки с домашним заданием, и ему нечего было сдавать, и он получал квадраты при всех его способностях. Но ведь он был такой смешной, просто создан для этого. Господи, ну какая это была хохма, когда он вставал, насупясь под своими огромными очками, пунцовея, огорошенно тянул: «А я тест дома забыл...» А когда он начинал мне жаловаться на каких-то подлецов, регулярно информирующих Еву о движениях его души, или негодовал и меня приглашал по поводу поисков преступных элементов, мажущих его тетрадки — тут с ума можно было сойти! О, как я негодовал! Как я сочувствовал! Потом, уже в девятом классе, стало вдруг противно унижение ближнего, я поклялся перестать и перестал, и еще много чего перестал, но и дьявол не заставил бы меня признаться хоть кому-нибудь, тем более Владу... сам-то старался не вспоминать об этом. Даже тогда никому не рассказал, как в детстве впятером-вшестером избивали одиноко гуляющих гогочек... Подойти сзади и приложить хабарик к шее прямо под аккуратно подстриженными волосиками. — ень, трюндель есть? — е-ет... Что вы... — А если поискать? — Вот, мелочь только... — Щелк! — ежит. Ждешь, пока очухается, встанет, еще раз щелк! — опять лежит, плюясь кровью, суча тощими ножками в новых брючках с четкой стрелочкой, наведенной ласковой маминой рукой, и в глазах — восхитительный страх, покорность, а ты — властелин, ты вершитель... Но ведь перестал, сам перестал, опротивело!»

С возрастом стремление следовать инстинктам сменяется своим отрицанием. Появляется сублимация — самые страшный, самые низменные желания оказываются основой душевного взлета. В измененном до неузнаваемости, до непознаваемости самой личностью виде, они выполняются в процессе любой творческой деятельности. Собственно, с этого когда-то и начиналось восхождение человечества — с расслоения сознания, расслоения, которое поставило глубинные инстинкты на службу социуму.

Однако, подняться вверх значительно сложнее, чем упасть. Иногда складываются такие отношения, что общество начинает поощрять инстинктивную деятельность. Так возникает фашизм.

Меня можно упрекнуть в противоречии. С одной стороны — фашизм — это тотальность, абсолютная подчиненность людей внешней организации — государству. С другой, он, оказывается, поощряет инстинктивные желания, по сути своей индивидуалистические.

Такое противоречие действительно существует, но оно носит диалектический характер: фашизм создает максимальную дисциплину именно из максимальной разобщенности. Фашизму страшны личности, но не индивидуалисты. Кроме того — это важно — желание унизить неотделимо от комплекса неполноценности, желание властвовать подразумевает и существование власти над собой, которая возьмет на себя все бремя ответственности. Классическая пирамида не противоречит инстинктивным взаимоотношениям, принятым у животных.

Вероятно, система воспитания будет главным отличием коммунистического общества от других формаций. Там она будет направлена не на приобретение обрывочных, конкретных, специальных знаний, не на то, чтобы сделать человека одним из миллиардов винтиков производства, в первую очередь — на создание человеческой личности. Наверное, так и следует охарактеризовать мир будущего: не расплывчатый лозунг «от каждого по способностям, каждому по потребностям», а система образования, сохраняющая все лучшее, что есть в каждом человеке, которой под силу научить (а не заставить!) любить, дружить и работать.

Наше образование не отвечает коммунистическим требованиям. Доказывать это нет необходимости. В.Крапивин написал о последствиях бесконтрольности власти педагогов. Р.Быков и В.Железняков показали результаты своеобразной индукции фашистских отношений в детский коллектив. И бесконечные статьи в газетах... Наконец, хрестоматийный пример: продажа игрушечного оружия и детская игра в войну. С конца шестидесятых годов они организованы в общегосударственном масштабе. «Зарничка» (для детей до 10 лет), «Зарница», «Орленок». Хотелось бы узнать, чему разумному и доброму учат эти игры?

Итак, наша система образования не только не способна защитить общество от фашизации, но, как указывают факты, способствует данному процессу. Другим негативным явлением, столь же, если не более важным, является глубокий идеологический кризис, охвативший на рубеже семидесятых годов советское общество.

Мы уже говорили о причинах кризиса. В известной мере он был реакцией на необоснованный оптимизм «эпохи шестидесятых». Как всегда, замыслы, опирающиеся на лишь на блаженную уверенность, что «люди способны сами по себе стать добрыми, умными, свободными, умеренными, великодушными» (А.Франс «Суждения господина аббата Жерома Куаньера» ), оказались неосуществленными. Надежда сменилась отчаянием, когда выяснилось, что коммунистические лозунги используются в нашей стране в основном как прикрытие деятельности чиновников и бюрократов.

Тех, кого мне хочется по аналогии со временем Великой Французской Революции назвать «людьми термидора».

Манфред писал о Сиейесе: «Он входил во все высшие представительные органы — был членом Учредительного собрания, Конвента, Совета пятисот. Он пережил все режимы — старый режим, господство фельянов, власть жиронды, якобинскую диктатуру, термидорианскую реакцию, Директорию. Из тех, кто начинал вместе с ним политический путь в 1789 году, из настоящих людей с горячей кровью, а не водой в жилах, никто не сохранился; кто раньше, кто позже — все они сложили головы. А осторожный, молчаливый, бесшумно ступавший Сиейес всех пережил; он прошел через кипящий поток, не замочив ног, без единого ушиба, без одной царапины... Он молчал и при фельянах, и при жирондистах, и при якобинцах... В конце концов Сиейес всех перемолчал, всех перехитрил. Он стал богатым, сановным, важным; обрел академические чины. Незадолго до смерти Сиейес встревоженно повторял: «Если придет господин де Робеспьер, скажите, что меня нет дома» ».

История повторяется.

В начале шестидесятых, Евгений Евтушенко и его поколение судили советских термидорианцев. (» о Тыко Вилку», «Прохиндей», «Страхи», «Все как прежде», «Злость» ) А что он пишет сейчас, лауреат многих премий, народный поэт Евгений Евтушенко? «Фуку». Андрей Вознесенский начинал «Мастерами». Последние его вещи под стать «времени термидора».

"Жизнь дает человеку три радости. Друга, любовь и работу» — наменитая фраза братьев Стругацких была девизом «шестидесятников». Они пытались работать, любить, дружить. Они хотели... Только работу никто не собирался предоставлять. Сановные термидорианцы отнюдь не стремились дать молодым возможность делать дело. Ведь на фоне чужой работы трудно скрывать свою бездеятельность.

»...до чего же обидное это состояние — увствовать, что ты гору можешь своротить, а вместо того приставлен к серьезной работе по переносу дерьма из угла в угол, притом не более фунта...» — говорил в 1914 году лейтенант Российского Императорского Флота Николай Ливитин своему брату. Цикличность, как известно, закон развития.

Потом им надоело биться головами о стены. Одни спились, другие выдохлись и сами пошли в Руководители, вливаясь в систему термидора и укрепляя ее. И тогда идеалы коммунизма вместе с марксистско-ленинским мировоззрением оказались в монопольном владении «людей середины».

» сли культуру сводят к иллюстрированию конкретных задач, общественное сознание теряет перспективу... Если... вечные ценности в виде набора штампов используются как словесная вата для набивки чучел, изображающих решение конкретных задач — не обессудьте! Каждый видит, что они — менная монета, пошлый набор инструментов, которые каждый волен употреблять по своему разумению. Не поднимать до них свой интерес, а опускать их до своего интереса. А уж тогда индивидуальный интерес обязательно превратится в индивидуалистический. И любое новое средство будет использоваться в старых целях». (В.Рыбаков «Очаг на башне» )

Люди «обманутого поколения» верили всему. «Семидесятники», их сменившие, во всем сомневались. Началось идеологическое похмелье. Система ломала и интегрировала в себя и верящих, и сомневающихся. Одни эмигрировали, другие начали говорить: «Мы честны, мы суровы и рационалистичны в наш суровый и реалистичный век, мы перестали навевать сон. Даже лучшие из нас — грешники и худшие — святые. Кто? Моэм. Мы обнажили в доброте — трусость, в мужестве — жестокость, в верности — леность, в преданности — назойливость, в доверии — ерекладывание ответственности, в помощи — утонченное издевательство., но тогда исчезает смысл, и мы остаемся в пустоте, когда обнаруживаем, что нуждаются в нас не потому, что мы сеем Доброе, а потому, что Доброе мы вспороли, открыв на посмешище его дурнотное, осклизлое нутро; нуждаются в нас не те, кто нуждается в Добром, а те, кто нуждается в его четвертовании, то есть наши же собственные, вековечные, заклятые враги!

И тогда бросаемся в другую крайность — уже потерянные, растоптанные — думываем новый смысл и сами объявляем себя винтиками организованного мира. Делая то, чего веками не могли добиться короли, султаны, эмиры. Никто не мог. Только мы сами. (В.Рыбаков «Очаг на башне» )

"А ведь эта дрянь иногда пишет приличные стихи. Уму непостижимо — дрянь пишет приличные стихи! Несправедливо! Ну да, как же, гений и злодейство — вещи несовместные, слыхивали. Очень даже совместные, представьте! Представьте, и рукописи горят — очень даже весело, с хрусточкой!"

Это было только началом. Прошло еще десять лет, и в жизнь вступило новое поколение — «восьмидесятники».

Действие двух повестей В.Рыбакова — «Очаг на башне» «Дерни за веревочку» отнесено чуть-чуть в будущее. В самое начало девяностых годов. В мир «восьмидесятников». В безвременье. В десятилетие духоты.

» естидесятники» ытались разбить стены формализма и бюрократии. Они жили, верили, творили. Иногда добивались своего. «Восьмидесятники» создали в стране атмосферу склепа. Они не фашисты, они никто. Они те, кто образует идеологический вакуум.

Послушайте монолог Сашеньки Роткина: «Кто-то должен заполнять словесное пространство? Кто-то должен создавать шумовую завесу. Почему не я? Я умею писать. Я умею. Я молод. Имею я право не быть дураком и не прошибать лбом стенку? Имею право на не унижение?"

Так работает принцип индукции. Сперва общественные отношения порождают Сашенек. А те включаются в процесс и укрепляют то, что их сломало. Искалеченные, они калечат сами. И чем большим был природный талант, тем страшнее оказывается результат перерождения. Мы еще будем говорить о Валерии Вербицком, одном из главных героев «Очага на башне». «Когда человеку жизнь предлагает: откажись от совести, он может огорчиться, а может обрадоваться». Сашка (Роткин) обрадовался. Вербицкий огорчился. Но что толку от его огорчения, если потом он совершает поступок, обрекающий его по Данте уже не на первый, на девятый круг ада. Вы помните, кого казнили в девятом круге?

» оморгали бесповоротно момент, когда подростки в подворотнях перестали бренчать «Корнет Оболенский, налейте вина» стали бренчать «А я съем бутылочку, взгромоздюсь на милочку». (В.Рыбаков «Очаг на башне» ) Великой заслугой Вячеслава Рыбакова является изображение поколения этих «переставших». Очень трудно описать атмосферу «тихого времени». Гораздо проще рассказать о будущей буре.

Безжалостно и точно ленинградский писатель сумел передать в своих произведениях ощущение нашего мира.

"Ах да, еще война... Там все просто — ложись костьми. Куда стрелять знаешь, а коль не знаешь — скоро узнаешь... А сейчас кто враг, кто друг, есть ли вообще теперь такие...» (» ерни за веревочку» )

» лезы стояли у глаз. Жгли изнутри переносье, но наружу не выплескивались — наверное, за долгие годы там появился какой-то экран, мешающий им выползти на свет божий. И не только им — всему. Злобе. Любви. Доброте. Ненависти. Страданию. Восхищению. Презрению. Зазорно было выпускать их наружу, недостойно. Стыдно.

Ирония стала нормой. Будто за ней нет ничего. Унизительно слишком не любить — близко к сердцу, мол, все принимаешь, барышня кисейная... Неэтично проявлять свои отрицательные порывы, некультурно. Можно все, что угодно говорить за глаза, — но в лицо ни в коем случае. Это уступка врагу. Унизительно слишком любить — отому что любовь и доброту принимают за слабость и глупость. Потому что рады использовать доброго дурака, ничего не давая взамен, дико даже помыслить об ответе, о благодарности. Потому что равнодушие сильнее и злобы и любви. И остается смех. Чтобы сделать вид, что равнодушен. Смех, как универсальный способ общения.

Но равнодушны лишь мертвецы, и потому в душе горит такое... Все в себе. Все наоборот. И заглушаешь, живешь больше внутри, чем во вне — ведь себя не стыдно.

Для нас это было нормой — делать вид, будто не трогает тебя ничего. Так легче. Не даешь оружия врагам, и не могут они топтать душу твою. И маска прикипает к коже...» (» отылек и свеча» )

В.Рыбаков изображает и последствия «эпохи безвременья».

Атмосфера сгустилась настолько, что то в одном месте, то в другом спонтанно возникают очаги фашистских отношений. Все чаще возникают и все реже исчезают.

» остигает всегда бескровие то что зиждется на крови». Но верно и обратное. «Там где торжествует серость, к власти всегда приходят черные». (А. и Б.Стругацкие «Трудно быть богом» )

» — Эт что?! — орал он, остервенело вращая глазами и потрясая шестом. — спрашиваю, эт что? Или я не говорил, чтоб заменили эту деревяху на алюминий! Стыдно такое в генеральской приемной, стыдно! Или я, мать вашу, не говорил?! Почему все повторять миллион раз?!

И он, кавалерийски размахнувшись, изо всех сил хрястнул шестом по столу. Женечка отшатнулась, чуть вскрикнув. С ужасающим костяным разломился, взорвался, кусок его, вертясь бумерангом, брызнул в сторону, задев Женечкину руку, и угодил в низ живота начальнику строевого отдела. Полковник Хворбин, не нарушая стойки смирно, которую принял, стоило маршалу зарычать, шумно втянул воздух сквозь стиснутые от боли зубы. — Во так... тудыть вашу, — тяжко дыша и мотаясь взглядом с обломка на полу и обратно, прохрипел маршал. — Впредь напоминать не буду!!! Айда, товарищи офицеры, дело не ждет.

Товарищи офицеры созерцали, стараясь, чтобы пальцы не стискивались в кулаки». (» ерни за веревочку» )

В повести В.Рыбакова изображены разные формы фашизма. Они еще не сложились в единую систему — видны только очаги, только отдельные элементы. Но как их уже много!

Маршал Чернов — это, как говорится, клинический случай. Но вот еще одна цитата. Севка, школьный друг главного героя повести, — всего лишь лейтенант. Нет у него ни машины, ни денег, ни власти. Есть работа — трудная и опасная. Севка — военный моряк, охраняющий счастье и покой страны. Он оскорбился бы, назови его кто-нибудь фашистом.

» Значит, — говорит Дима, — каждый художник, каждый, кто себя таковым считает, имеет право творить свободно, согласно своему идеалу, независимо ни от чего. Чьи это такие речи, как по твоему?

Севка нахмурился. Он чувствовал подвох, но распознать его не мог.

- Чьи... — обормотал он. — лова такие, в общем... эстетские.

Как его... за кордон дерганул зимой...

- Холодно, — ответил Дима. (...). — енин.

- Не заливай, эстет! — вспылил Севка. — е мог он такого!

- Сам не слышал, но читал.

- Нам такой работы не давали!

- Это не работа. Это из Цеткин «Воспоминания о Ленине».

Некоторое время шли молча.

- Убивать надо таких эрудитов, — ешил Севка. — Или к нам, реакторы чинить в рабочем положении. Чтоб хоть какая-то польза была».

Страх, ненависть и злость — современная замена знаменитой триады «дружба, любовь и работа». Впрочем, Севка считает, что он предан своей работе, своему святому делу.

Это ведь многим кажется естественным: видеть фашизм в других странах (предпочтительней, в чужих странах) и не замечать его в себе.

Хулиганы-штурмовики, маршалы и лейтенанты, антисемиты уже ставшие антиинтеллигентами, писатели ненавидящие всех и вся, мещанки когда-то бывшие солдатками... Самая обычная семья. И везде фашизм в отношениях. И везде он калечит и убивает.

Калечит душу, убивает мысль.

» еловеческие души, любезный, очень живучи. Разрубишь тело пополам — еловек околеет. А душу разорвешь — станет послушней и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души. Знаешь почему бургомистр притворяется душевнобольным? Чтобы скрыть, что у него и вовсе нет души. Дырявые души, продажные души, прожженные души, мертвые души». (Е.Шварц «Дракон» )

От классического фашизма тридцатых-сороковых годов современный фашизм отличается большей замаскированностью, пожалуй, большей рассеянностью в обществе. Он везде, и потому кажется, что он нигде. По-видимому, Вячеслав Рыбаков стал первым писателем, рассказавшим в своих произведениях о фашизме «новой волны».

Но «зло не царит над миром безраздельно». (Д.Р.Р.Толкиен «Хранители» ) Книги В.Рыбакова были бы не нужны, изображай они только плохое. В конце-концов, ЛЮБАЯ ЧИСТО НЕГАТИВНАЯ КРИТИКА УСУГУБЛЯЕТ ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ КРИЗИС, ТЕМ САМЫМ ОБЪЕКТИВНО СПОСОБСТВУЯ ПРОЦЕССУ ФАШИЗАЦИИ.

Наши следующие главы — об основном содержании книг ленинградского писателя.

О том, что фашизации противостоит.

Непривычно видеть в любви реальную силу, способную противостоять фашизации. Только ничего другого в распоряжении человечества нет.

Индукция фашистских отношений тем и страшна, что любую организованную силу включает в свою систему. Ребята, объединяющиеся в «группы действия» для борьбы с панками, неизбежно превращаются в панков под другими названиями. Также неизбежно приводит к усилению власти и влияния руководящего аппарата любые административные меры, направленные на сокращение этого аппарата. Также... впрочем, мы достаточно поговорили о перерождении.

Любовь и дружба — единственные человеческие отношения, не всегда попадающие под условия теоремы. Дело здесь в глубине и устойчивости связей, существующих между близкими людьми. Связи эти могут оказаться даже прочнее, чем возникающие при индукции; так друзья или влюбленные образуют систему относительно более устойчивую, чем фашистское общество. Недаром, высокопоставленный тормансианин говорит: «Нам нужен прибор для распознавания и последующего вылущивания возрастных ассоциаций, неизбежно повторяющихся у всех без исключения людей. У многих они настолько сильны, что создают устойчивое сопротивление внедрению мудрости и воспитанию любви к Великому». Недаром, любой фашистский режим пытается внушить своим гражданам, что их главный долг — ожертвовать во имя государства всем. В особенности — любовью.

Но если индукция не может пойти в одну сторону, она неизбежно пойдет в другую. Или фашизация, или индукция коммунистических отношений любви и дружбы. И желания учиться и трудиться. Опять — классическая триада «шестидесятников».

Конечно, поверить в силу фашизма легче, чем в силу любви. Вообще, в дурное верится легче, «потому что повседневный опыт количественно набирает больше плохого... зло убедительнее, зримее, больше действует на воображение. Фильмы, книги и стихи Торманса несравненно больше говорят о жестокостях, убийствах, насилиях, чем о добре и красоте, которые к тому же труднее описывать — бедности слов, касающихся любви и прекрасного».

Теме любви посвящены сотни книг. Но вспоминаются немногие, и те преимущественно написаны в прошлые века. отсутствие хороших современных книг о любви объяснить не трудно. Можно ограничиться лежащими на поверхности рассуждениями. Во-первых, за прошедшие тысячелетия тема практически исчерпалась, поэтому и перестала привлекать внимание крупных писателей. Во-вторых, виновата общая дегуманизация и деромантизация общества. Какая в наше время любовь? «А я съем бутылочку, взгромоздюсь на милочку».

Но попробуем взглянуть с другой стороны. Большинство моральных запретов, действующих в обществе, так или иначе связаны с сексуальными отношениями. Религия была призвана найти, объяснить и защитить своим авторитетом эти запреты, а также — обосновать возможность изредка обходить их. Последнее важно: не будь сексуальные ограничения тверды и незыблемы, общество развалилось бы, но будь они абсолютно незыблемы, общество развалилось бы еще быстрее. Поэтому амбивалентность, двойственность этических норм изначально присуща любому человеческому мировоззрению.

Итак, любовь всегда была связана в общественном сознании с религией. Наиболее естественно сочетались они в античном мире. Эрос почитался в древней Греции как «могучая сила, все оживляющая», как первоначальная сущность более древняя, чем мир и бессмертные боги. Служение эросу воспринималось как праздник. Любящие выполняли не только свои желания, но и священный долг служения Афродите.

Христианство, объявив эротику греховной, разорвало античный симбиоз любви и веры. Подчеркиваем: ортодоксальная церковь считает грехом ЛЮБЫЕ сексуальные отношения. Амбивалентность проявляется лишь в утверждении, что избегающий любого греха неизбежно впадает в грех гордыни. Но для того, чтобы воспринять подобное разрешение, требовалось определенная доля свободомыслия, не характерного для средневековья. Вероятно, недиалектичность, прямолинейность, закоснелость церковной морали были одной из главных причин массового распространения психических заболеваний, многие из которых были явно связаны с сексуальными комплексами. (Классический пример — ведовские процессы. Инквизиторы Шпренгер и Инститорис в «Молоте ведьм» утверждают: «Речь идет о ереси ВЕДЬМ, а не колдунов: последнее не имеет особого значения».)

Новое время и особенно ХХ век подорвали корни христианской религии, ОСТАВИВ В СИЛЕ ХРИСТИАНСКУЮ МОРАЛЬ. Этические нормы восходящие к Христу, если не к Моисею, попали в конституции всех европейских стран, превратившись тем самым в юридические законы. Даже «моральный кодекс строителя коммунизма», даже отношения между людьми будущего в большинстве советских фантастических романах — христианские по сути своей. (Исключение составляют книги И.Ефремова)

Обратите внимание: классическое христианство по крайней мере как-то пыталось объяснить свои несуразные запреты. Сейчас те же запреты остались в силе, причем никто не пытается их объяснить. Сложилась совершенно неестественная ситуация, чреватая гораздо более болезненными общественными явлениями, чем средневековые: религия перестала играть роль регулятора сексуальных отношений, в то время как все ограничения, ею созданные, действуют.

В этой обстановке возникло два противоположных общественных течения, проявляющихся в искусстве, науке, в повседневной жизни.

Первое сохранило и упрочило запрет на сексуальность, объявив общепринятые нормы поведения вечными и незыблемыми, а любое отклонение от них — вращением. Это течение характерно, например, для нашей страны.

Другое, альтернативное направление — олный и демонстративный отказ от всяких сексуальных запретов, отрицание даже теоретической возможности существования каких-либо моральных критериев в этой области — возобладало в странах северной Европы. «В Швеции с основами сексуальных отношений знакомят уже в средней школе; изображение полового акта в различных вариациях можно увидеть и в витрине стокгольмского магазина, и в кабинете делового человека, и в кино». (А.Гульга «Пути мифотворчества и пути искусства» «Новый мир», No 5, с.227)

А.Гульга называет это «деградацией и извращением секса». Каких-либо доказательств он не приводит. С этой точкой зрения можно согласиться, а можно и спорить. Однако, оставим скандинавам их проблемы. У нас вполне хватает своих.

Понятно, что какое бы течение не закрепилось в официальной культуре, в обществе продолжают существовать оба. Принятый в нашей стране строгий запрет на всякое изображение эротики, на распространение любой информации, касающейся взаимоотношений полов, все равно, научной ли, художественной ли, привел лишь к вытеснению этой информации в общественное подсознание. Так, наряду с официальной культурой возникает — со временем приобретает определяющее значение — «культура подворотни». Поведение подавляющего большинства людей опирается на более всеобъемлющую «культуру подворотни». (Хотя бы потому, что большинство вопросов, связанных с сексуальной тематикой, официальные средства массовой информации просто игнорируют, а свято место, как известно, пусто не бывает.) Соответственно, появляется и нарастает разрыв между реальными общественными отношениями и изображением их в официальной культуре.

Один из героев «Очага на башне» детский писатель Ляпищев говорит Вербицкому: «Долдоны эти, думаешь, меня читают? Зря думаешь. Даже слыхом не слыхивали. Они либо вообще не читают, хватает им плеера в ухо и видика в глаз. Либо вылизывают Кафку, Борхеса, Гессе... а ведь чтобы их читать надо быть мудрым! Они организуют опыт, а если опыта нет, получается лишь презрение к тем, кто во что-то верит. Мне приятель говорил, учитель: шмакозявки с седьмого класса сосать приучаются. Понимаешь? Ее спрашивают: зачем? Скучно, говорит, очень: уроки, собрания... Ей говорят, ну любили бы друг-дружку по-человечески, уж на крайний-то случай. Он что, настаивал? Нет, я предложила сама. Вы что, не понимаете? До брака надо хранить чистоту, это же капитал. А одна добавила: так надежнее, не будет последствий. Четырнадцать лет, Валериан! А я пишу как гуляли ученики ПТУ Надя и Сережа, ему нравилось, какая она красивая, какая у нее чистая, нежная кожа, и он наломал ей сирени, и она покраснела, а он, преодолевая застенчивость, взял ее за руку, и она не отняла руку и спросила: тебе нравится твоя работа? А он ответил: да, я горжусь своей работой, только мастер у нас немно-ожечко консерватор. И мне говорят: все очень неплохо, но есть сексуальные передержки. Например, кожа. Причем тут кожа?! Пусть ему нравятся ее глаза».

Справка: по данным медицинского обследования до 80% ленинградских школьниц-старшеклассниц живут половой жизнью.

Итак, официальная культура изображает по ее мнению романтическую, возвышенную, неземную, а на деле — ханжескую любовь. «Культура подворотни» термин «любовь» вовсе не применяет. Сексуальные отношения, и ничего более.

» — Знал одну такую. Приехала к нашему, а его чего-то не было. Ну, покатил с ней таун осматривать, впервые в Питере... Знаешь, такая цыпа, ходит по ниточке, и ничего ей не смей... А ведь знаю, что сучка, видно же... Вечером зашли поужинать, я ее упоил чуть, так она как полезет!

...Жизнь пошла, мать-перемать... То сопромат грызешь, то двигатели, то закон божий... Многие, конечно, херят это дело, так ведь олухи нигде не нужны, потом локти искусаешь... Свободная минутка выдастся — то делать? С чтива рвать тянет, книжки все, дай волю, пожег бы, надоело читать... Телик врубишь — ли воспитание какое, или дурак с микрофоном прыгает, дурацкими шутками дураков веселит — молодежная программа... Идешь, встретишь такую вот, выпили... сунул, вынул и пошел... опять за работу, очухался, человеком стал, а не буквоедом каким... У девок — то же..."

Та любовь, которая изображается в официальной культуре, давно уже не существует. Таким образом, официальная культура создает и распространяет МИФ. В наше время это понимают почти все. Зато почти никто не желает понять, что «культура подворотни» тоже описывает несуществующие взаимоотношения, следовательно, ТОЖЕ РАСПРОСТРАНЯЕТ МИФ.Только другой. Причем оба мифа сходятся в одном: НАСТОЯЩУЮ ЗЕМНУЮ ЛЮБОВЬ они отрицают.

Вполне естественный результат: разбив античный синтез духовного и телесного в любви, человечество разложило прекрасное на две уродливые составляющие. И не имеет значения, что превалирует в официальной культуре — ханжество или цинизм — если и то и другое отрицает любовь.

Все мы привыкли к термину «сексуальная революция». А если попытаться понять его по другому? Не как уродливое существующее, а как светлое желаемое? Что это будет?

Любовь без цинизма и ханжества.

Открытая, чистая и честная.

И спокойная, без постоянного страха.

Полная и открытая информация даст сексуальную грамотность. Знание психоанализа приведет к пониманию комплексов и умению справляться с ними.

Тогда будут возможны и школьные «дни посвящения». Они существуют и сейчас в извращенной форме, в той же подворотне, а станут праздником любви и красоты. Может быть, тогда и не понадобится пятнадцатилетним использовать противозачаточные средства гормонального воздействия. Может быть, тогда и произойдет четкое разграничение эротики — сексуальной любви и любви для рождения ребенка. Наступит понимание того, что обе формы существуют и обе они необходимы человеку и человечеству.

Творчество В.Рыбакова — одна из попыток создать новый синтез, показать настоящую любовь, единственную силу, противоречащую фашизации.

В сущности «Дерни за веревочку» «Очаг на башне» — книги о любви. Рыбаков признает существование циничной «культуры подворотни». Немало страниц его книг отданы изображению этой культуры, пересказу ее мифов, под влиянием которых в большей или меньшей степени находятся все его герои за исключением, быть может, Андрея Симагина. Любой другой вариант был бы ложью.

"Она всего боялась, ожидая лишь зла. Лишь себя видела доброй наивной и чистой. Не верила ни словам, ни поступкам. Можно было биться головой о стену — смотрела насмешливо». Это про Асю, главную героиню «Очага на башне». А вот Шут и Лидка «Дерни за веревочку» :

» — ы к ней как к замечательному чуду природы, она к тебе как к лопуху и м_мле. Ты к ней: лебедь моя белая, красавица ласковая... она к тебе: когда ж ты меня опрокинешь, лохарь, скучно ж! Никто, кроме мазохистов, никого не любят. Лидка вот никого кроме себя не любит. Потому и со мной. Я ее тщетными свойствами о сопереживании не утомляю, за жисть беседовать не лезу и ей не даю — ей и хорошо... Каждый сам по себе, на досуге совокупляемся..."

Во власти другого мифа Дима, главный герой повести: «Сегодня я Ее увижу,... и будет две недели, прекрасных, осиянных ее присутствием две недели, ослепительные и мгновенные, как вспышки молний... две недели с человеком, чье каждое слово пьешь, словно нектар, захлебываясь от восхищения и благодарности, пьянея лучшим из богами и людьми придуманных способов, когда абсолютно уверен — й тоже хорошо, она не посматривает украдкой на часы, не посмеивается про себя..."

Не посмеивается. А вот ее мысли: «Слизень... А она еще звала его к себе, пыталась растормошить, позволяла притрагиваться к себе этому кастрату». Мы ничего не узнаем из повести о Ней. Человек без души, предавший Диму? Может быть, да.

А если нет? Если она просто из тех, сломанных «мифом подворотни» ?

Идея нового синтеза, отрицающего обе псевдокультуры, впервые появляется в повести «Дерни за веревочку». В «Очаге на башне» она звучит в полную силу.

Я не буду цитировать. Невозможно переписать в критическую статью десятки страниц. А отрывки... они неизбежно покажутся либо слащавыми, либо неуместно развязными. О любви невозможно рассказать в одном маленьком эпизоде. Чтобы почувствовать Рыбаковский синтез, нужно полностью прочесть «Очаг на башне».

И в романе и в повести любовь гибнет.

Смерть Инги заставляет вспомнить крапивинский образ молний. Случайность, глупая случайность. Ингу сбивает машина. Машину бабка Юрика вызывает к своей дочери, которую сама же довела до сердечного приступа. Сам Юрик после встречи с фашиствующими молодчиками не мог добраться домой. А на краю города он оказался, потому что Лариса выгнала его. Случайности. Которые группируются в закономерности.

Инферно.

Опять альтернатива: либо одна индукция, либо другая. Если любовь не сможет изменить общественные отношения, общественные отношения уничтожат любовь.

Любовь Аси и Симагина в романе «Очаг на башне» умирает медленно и мучительно. Но тоже неестественно. Валерий Вербицкий, воспользовавшись результатами работы Симагина, меняет сознание Аси, заставляя ее разлюбить.

Рыбаков показывает последний всплеск умирающей любви. Читать это трудно, цитировать невозможно.

Потом быстро углубляется «воронка» — необратимая ситуация, где каждый шаг ведет в пропасть. «Ну вот и все. Вот и пропал для меня Симагин». — говорит Ася. Начинается переоценка ценностей, такая, которая уже сама по себе — уже предательство. Его и себя. Приходит одиночество. И как будто освобождение.

Ася кажется себе умнее, лучше, естественнее. Прежние отношения даже не вспоминаются как счастье. Ведь их «не может быть». Значит была не любовь — глупость. Опять миф! Люди двадцатого века все время путают разум с рационализмом.

Ася идет до конца. Она прерывает беременность. Отдается Вербицкому. Даже брошенная всеми она отказывается вернуться, хотя бы выслушать Симагина. Дает ему пощечину за предложение помочь, используя тот самый метод, который — без спросу — менил Вербицкий.

Симагин говорит: «Человек ломается, чуть надави. Не сломанный человек — это ребенок, он еще не боится каждую ситуацию решать творчески, вкладывая всю душу, как совершенно неизвестную и жизненно важную, а у взрослых — внеэмоциональный инструментарий, технический набор стереотипов». О ком это он? О себе? Об Асе? Наверное, обо всех.

Рыбаков не желает навевать иллюзии. Настоящая любовь не только редка. Она хоть и всесильна, но абсолютно беззащитна. И раз нет ничего вечного в этом мире, она обречена на смерть.

Тогда, значит, лучше не любить?

Проще.

» — Одно дело, — олуобернувшись сказала Ася, — ная, что угасание неизбежно, раздувать огонь. Другое дело — сложить руки. Раз все уйдет — усть уйдет безболезненно и дешево! А как обесценить? Да не вкладывать себя. И не вбирать в себя. Это, собственно, одно и то же. Значит, будет вкладывать лишь тот, кто с вами, а вы соблаговолите попользоваться. А когда начнется угасание, с полным правом закричите: Эгоисты, плохо старались! Не сумели! Это удел очень слабых людей, Валерий».

Для Рыбакова любовь — это всегда созидание. Другого. «Но ведь не только он ее создал. И она создала его. И когда он распоряжается собой — тем самым и ею. Всем, что в нем от нее. Без ее ведома нечестно этим распоряжаться».

Любовь — это и созидание других. Например, других общественных отношений. «Женщина всегда больше вкладывает в мужчину. А мужчина в мир». Любовь и вселенная. «Древнее земли и неба, древнее бессмертных богов».

Дымок и Симагин любят даже тогда, когда все уже кончено. Я в третий раз в этой главе повторяю свою мысль: индукция идет обязательно. В одном направлении или в другом. Дымок спасает любовь Лиды и Шута. Это, оказывается, тоже была настоящая любовь — од маской мифа. Случается и так. Повесть «Дерни за веревочку» канчивается словами: «Колька и Лидка Шутихины назвали сына Димой». В эпилоге Дмитрий Николаевич Шутихин спасает человечество от эпидемии каллистянского энцефалита. Прием довольно дешевый, характерный для молодого Рыбакова. Авторскую мысль, однако, он выражает. Мир спасла любовь.

В романе «Очаг на башне» втор обходится без подобной примитивной символики. Ниточка, протянутая от нашего времени к коммунистической реальности «Мотылька» там едва заметна. Но она есть.

Литературное произведение непременно содержит в себе драматический конфликт, который является источником движения всего повествования. В сущности, он сводится к древнему, еще дохристианскому мифу о Боге и Сатане: сталкиваются две силы, олицетворяющие Добро и Зло. Борьба этих сил образует сюжет.

В наши дни появляется все больше книг, в которых экспозиция не только определяет особенности конфликта, но и активно влияет на его внутреннюю структуру, превращаясь из нейтрального «места действия», фона повествования в сюжетообразующий элемент. В одну из сил зла.

Это явление можно связать с глубоким социальным размежеванием. «Молчаливое большинство» в обстановке острой борьбы индукции фашизма и противоиндукции коммунизма начинает объективно способствовать фашизации. И чем дальше, тем более явно, активно и осознанно. «Не бойся врага. В худшем случае он может тебя убить. Не бойся друга. В худшем случае он может тебя предать. Бойся равнодушных. Они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия совершаются на Земле предательства и убийства». (Бруно Ясенский)

» олчаливое большинство» — всегда часть экспозиции, социальный фон, на котором происходит конфликт. Вот почему в произведениях описывающих мир «второй волны», нет надобности специально изображать фашистские отношения. Раз они везде, они проникают в книгу еще на уровне экспозиции.

Вот почему из современной литературы начало исчезать ОЛИЦЕТВОРЕНИЕ Зла. Кто служит силам Сатаны в железняковском «Чучеле» ? Никто! И все. Весь класс, в котором учится героиня. В известной мере, все общество.

Но Бог и Сатана образуют неразрывное единство. Если Зло рассеяно в мире, то значит и светлые силы должны быть или везде, или нигде. Поверить в первое трудно. И появляются книги в которых нет драматического конфликта, потому что начисто отсутствует Добро.

Еще чаще автор выдумывает Добро, а заодно и Зло. Таков Сашенька Родкин. Помните: «Кто-то должен создавать шумовую завесу?» Именно так она и создается: сюжетообразующий конфликт опирается на борьбу вымышленного добра с вымышленным злом. В Сашенькиной поэме «Хорошо у нас на БАМе» силы Сатаны олицетворяет молодой прораб. «Он неопытен и строг. Еле держит молоток».

Однако, оставим в покое псевдокультуру и ее творцов. Будем говорить о тех, кто изображает реальную, а не придуманную жизнь. Если силы Зла задаются экспозицией, то нравственная позиция автора, его видение мира, его концепция исторического развития проявляется прежде всего в том, как он описывает Добро.

» ожете ли Вы представить себе разбор «Идиота» Ф.М.Достоевского без анализа образа князя Мышкина? Какую оценку поставили бы Вы ученице, если, разбирая пьесу А.Н.Островского «Гроза», она не коснулась бы образа Катерины? Как можно разбирать «Ромео и Джульетту» В.Шекспира, коснувшись основных героев лишь слегка?» (Р.Быков Письмо.Ф.Сущенко «Юность», No 9, 1985)

Настало время поговорить о главных героях книг В.Рыбакова. Дымок «Дерни за веревочку», Мальчик и Девочка «Первого дня спасения», Андрей Симагин «Очага на башне»...

Кто они, эти люди?

Спасение?

» му казалось, если приласкать мир, мир станет ласковым. Но это он придумал только потому, что любил ласкать — так же, как любил дышать».

» юбил ласкать — так же, как любил дышать». Мне кажется, что это лучшая характеристика Андрея Симагина. У каждого своя доминантная черта характера, определяющая личность. Симагин безгранично добр.

В одной из последних глав к нему приходит девятилетний Антон. Ася была матерью-одиночкой, Симагин, полюбив ее, сумел стать для Антона отцом и другом. Когда любовь умерла, вернее, была убита, Ася сказал сыну, что Симагин предал их: уехал и не желает встречаться.

» — ма меня обманула?

Симагин глядел ему в спину, Антошка стоял неподвижно и ждал ответа.

- Нет, — сказал Симагин. Антошка молчал... — ет, Антон, она не обманула тебя. Она сама верит в то, что говорит. Она больна».

Надеюсь, что человеку далекого будущего такое поведение покажется единственно возможным. У нас оно вызывает недоумение.

Нет, мы не можем отрицать, что герой ведет себя естественно: Андрей Симагин, каким на протяжении всего романа рисует его автор, ответить иначе не мог. И удивляет нас не изображение поступка, а сам поступок. Может быть, правильнее сказать — сам Симагин.

Образ этот неоднозначен. Мы увидим еще, что абсолютная доброта не есть абсолютное добро. Но эталоном человечности Симагин остается всегда.

Как и Мальчик в «Первом дне спасения». Разница в том, что Мальчик пришел извне, а Симагин рожден в нашем мире. Возможно, именно поэтому «Письма мертвого человека» все еще остаются предупреждением.

К сожалению, чем более недосягаемой кажется нам нравственная высота человека, тем сильнее мы стараемся его унизить. И читатели называют Симагина дураком, юродивым, блаженным. Человеком с инфантильной психикой. Достается и автору, которого обвиняют в нечеткости морально-эстетической концепции или — то гораздо больнее — в отсутствии таланта.

Здесь достаточно сказать, что неправдоподобен созданный автором литературный образ. «Я не верю» — в науке не аргумент. А в искусстве? Если читатель не верит, значит виноват автор, не сумел убедить? Так?

Но почему читатель не верит именно Симагину, в то время, как образы Роткина, Вербицкого, Ляпишева воспринимаются как вполне правдоподобные? И почему неприятие столь активно?

» ожет быть, вам бросится в глаза, что даже странно вести себя так резко, когда ведь речь идет только о чисто теоретическом исследовании», — говорит о подобной реакции З.Фрейд.

Так что, слишком категоричное отрицание образа Андрея Симагина отнюдь не служит доказательством неудачи автора. Скорее — наоборот.

Другой важный аргумент в пользу Рыбакова — литературная традиция. Абсолютной новизны не бывает. Самая революционная научная теория опирается на классическое наследие и без него теряет смысл. Точно так же самое новаторское произведение искусства неразрывно связано с шедеврами прошлого. В этом сущность творчества: художник балансирует по лезвию, с одной стороны которого — стой, повторение пройденного, регресс, а с другой — ыв с историей, потеря смысла работы, утрата каких-либо разумных критериев ее оценки — тоже неизбежный регресс. Развитие заключено в диалектическом единстве новизны и традиции.

Новизна образа Симагина заключена уже в том, что герой, олицетворяющий Добро, показан в условиях «душного десятилетия». При всей своей метафизичности формула: «Бытие определяет сознание» является приблизительно верной. никто не может быть свободен от мира, в котором живет. Поэтому, если в литературном произведении изображается новый этап развития общества, то по новому изображается и герой, пусть он и кажется тысячу раз узнаваемым.

Что же касается традиционности... Трудно отрицать, на мой взгляд, существование глубокой связи между Андреем Симагиным и Иешуа — оцри. А от Иешуа ниточка уходит в прошлое: к князю Мышкину, к Прометею, единственному абсолютно доброму богу, придуманному человечеством, к евангелистам.

Не нашему поколению решать вопрос: можно ли сравнивать В.Рыбакова.Булгакова. Я лишь указываю на определенную общность героев, корни которой — в литературной традиции изображения Добра.

Близость этических концепций, между которыми лежат столетия исторического развития, не должна нас удивлять. Ведь миф, даже очень древний, продолжает жить в общественном сознании, пока не исчезли условия, некогда его породившие. Меняется лишь форма, обрамление. А содержание, отражающее структуру конфликта, иллюзорным разрешением которого стал миф, остается неизменным.

Идея общества, в котором отношения между людьми строились бы на основе разума и доброты, возникли очень давно. Тысячелетиями не удавалось построить такой мир. Поэтому мечта о нем почти в неизменном виде передавалась из поколения в поколение. Так продолжали и продолжают древние образы Христа, Иуды, Марии Магдалины. Прежней осталась их символика: Доброта, означающая Спасение, Предательство, Любовь.

Почему-то, читая Евангелие, мало кто обращает внимание на существенную деталь — Иуда Искариот не только предатель, но и апостол, ученик Христа, познавший Добро. Их ведь было всего тринадцать на всю планету. «Истинно говорю, ОДИН ИЗ ВАС предаст меня». Мне кажется, именно в этих словах заключена сущность евангелиевской легенды. Иисус был предан, осужден, казнен ТЕМИ, КТО ПОНИМАЛ, ЧТО ОН ПРИНЕС СПАСЕНИЕ. Так отразилось в мифе древнее, уже тогда древнее противоречие: человечество смогло сформулировать этический принцип всеобщего добра, но оказалось не в силах ему следовать.

Мы не показали еще, в чем проявляется реальная общность таких совершенно разных на первый взгляд людей, как Христос, князь Мышкин, Андрей Симагин. Вопрос очень трудный. На ум приходят одни общие слова: умение любить, умение прощать, человечность. Быть может, доказательство — в сравнении ответа Симагина Антону и разговора между Иешуа и Понтием Пилатом, который взят в качестве эпиграфа к этой главе.

"Все они добрые люди».

Индукция добра! Наверное, это ключ к образу Симагина, как и к образу Иешуа. Умение и желание видеть в других прежде всего хорошее. Очень редкое человеческое качество. Вячеслав Рыбаков пытается объяснить:

» ока есть обратные связи, и сознание развивается, доминируют эмоции типа «верю», «интересно», «люблю», которые отражают стремление сознания к расширению деятельности. Когда конструктивная область отвергается, развитие прекращается и личность разом теряет двуединую способность усваивать новое из мира и привносить новое в мир....Доминировать начинает «не люблю», «не верю»... Тот, кто развивается, увидит скажем в бестактной назойливости преданность, в злой издевке дружескую иронию... а тот, чье конструктивное взаимодействие с миром прервано, наоборот, в преданности — назойливость, в шутке — девку... именно тут и расцветают всякие комплексы и мании».

По Рыбакову «способность усваивать новое из мира и привносить новое в мир» начально присуща человеку. Общество, однако, подавляет ее. Возникает Синдром Длительного Унижения (СДУ), «профессиональная болезнь чиновника» (добавим — ученых, писателей, учителей — словом, людей). Если человека унижать слишком долго, он теряет способность к развитию. Исчезают обратные связи. И творец превращается в подонка.

Именно так. Ведь предает «один из вас».

Предает Валерий Вербицкий, старый, еще школьный друг Симагина. Талантливый писатель. Во всяком случае, когда-то талантливый.

» де золотое время, когда душа кипела, а начальная страница столистовой тетради в клетку, чистая, девственная, молила: возьми, вспаши! И обещала новое и неизведанное — то, чего никто, кроме меня не знает и не узнает никогда, если не увижу и не расскажу; вспыхивали миры, оживали люди, копеечная ручка была мостом в иную Вселенную... Белая бумага! Как, Вы не слышите, она же кричит: вот я! Укрась меня самым чудесным, самым нужным узором: словами. Драгоценными, летящими словами. Побеждающими смерть, убивающими боль, знающими мудрость!.."

Я искусственно разорвал цитату, не приведя ее заключительных слов. Вспомнив себя молодого, Вербицкий восклицает: «Боже, какой кретин!"

А ведь мысли были окрашены в светлые тона. Творчество всегда приносит радость и несомненно Вербицкий был счастлив тогда. И вдруг, такое безоговорочное отрицание.

» огика ренегата: «Я тебя покинул, следовательно, ненавижу». (Л.Мештерхези «Загадка Прометея» )

Вербицкий добивался признания долгие годы. Ходил по издательствам, выслушивал критику безграмотных редакторов, унижался. Становился профессионалом, то есть, человеком, пишущим не то, что хочется, а то что надо. Стал им. Был принят в писательскую среду. Сделался, наконец, модным и известным.

Пришло умение, «неэмоциональный инструментарий, технический набор стереотипов». Зато ушло естественное, неотъемлемое свойство каждого писателя — способность понять и полюбить людей.

СДУ — ндром Длительного Унижения.

» го не любили, и он это знал. То ли, потому, что он был здесь, за исключением Ляпишева, единственным профессионалом. То ли потому, что за пять лет он сумел сделать и продать три повести и десяток рассказов.

То ли потому, что он презирал их».

А чтобы ненависть и презрение не привели к полному творческому бессилию, Вербицкий находит удобную замену необходимой писателю любви к окружающим людям. Он начинает абстрактно любить все человечество сразу.

» — еловек человечества. Не семьи. Не профсоюза. Не расы. — лен вида, и этот вид — мой дом. Только такой подход дает возможность не делить людей на своих и чужих, а значит — онимать всех, сочувствовать всем, любить всех...

- Чихать на всех, — сказала Ася».

Вроде бы не плохие слова. « Не делить на своих и чужих, понимать всех...» олько почему-то вспоминается Ринальдо. «Мы спасаем не людей, а человечество».

И вспоминается, вновь вспоминается, вечная гуманистическая традиция мировой литературы: Булгаков, Толкиен, Дюрренматт. Нельзя остаться верным обществу, предав человека. Нельзя любить человечество и презирать людей.

Сюжетообразующий конфликт «Очага на башне» — это столкновение Вербицкого и Симагина. Симагин — воплощение Добра. А Вербицкий? Почему-то никак не поворачивается язык назвать его олицетворением Зла. Даже зная его предательство.

Слишком много светлого в Вербицком. Слишком много в нем от Симагина. Слишком он сильнее и выше «восьмидесятников», таких, как отъявленный приспособленец Роткин или вечно пьяный Ляпишев.

"Истинно говорю, один из вас предаст меня».

Но сначала он предаст себя. Многократно.

Встреча Симагина и Вербицкого произошла в известной мере случайно. Вайсброд, научный руководитель Андрея, написав повесть, вышел на Вербицкого. В разговоре он упоминает имя Симагина в связи с работами по биоспектралистике.

Я уже упоминал этот термин, изобретенный В.Рыбаковым. В романе описанию новой науки посвящены многие страницы. Собственно,, и обратные связи, и конструктивная область сознания — все это рабочие термины. Сущность биоспектралистики — в изучении спектров электромагнитного, слабого и сверхслабого излучения мозга. Излучение, конечно, строго индивидуально, но подчиняется определенным закономерностям. Так, у больных оно иное, чем у здоровых людей. Отсюда — метод лечения: подсадить больному «здоровый спектр», скорректировать излучение. Тогда — о принципу саморегуляции гомеостаза — должна исчезнуть болезнь, вызвавшая отклонение. Вайсброд и его сотрудники пытаются лечить рак.

Но область возможных применений намного шире. Любовь и дружбу можно рассматривать как случай резонанса эмоциональных спектров. Значит, можно предсказать устойчивость брака и помочь, сблизив спектры. Можно излечивать комплексы. Можно расширять до предела конструктивную область сознания, подавляя и уничтожая.

И еще шире! Симагин теоретически предсказывает «латентный спектр», открывающий новые, нереализованные человеческие возможности. Какие? Неизвестно. Может быть, умение летать. Или телекинез.

Или телепатия. Вот и ниточка к «Мотыльку и свече».

Одна из глав романа целиком посвящена работе Симагина. Она прекрасно передает ощущение радости творчества. Андрей много думает о смысле своей деятельности. Доминируют: «люблю», «интересно». «Счастье для всех, пусть никто не уйдет обиженным». (А. и Б.Стругацкие «Пикник на обочине» )

Возможных негативных последствий биоспектралистики Симагин просто не желает замечать. Вербицкий, напротив, начинает именно с них. Доминируют: «не верю», «не люблю». Даже не уяснив толком содержание работы Симагина и Вайсброда, он делает обобщающий вывод: «Их совершенно не заботит, выдержит ли человек искушение техникой, искушение ростом искусственных возможностей, которые они измышляют наперебой. Ведь кто хватается за искусственные возможности? В первую очередь тот, кто уже не может сам. Тот, кто не в силах создавать и потому хочет заставлять».

Вербицкий едет к Симагину, чтобы высказать ненависть, презрение к этой науке. Но Симагин не воспринимает его эмоции. Для него Вербицкий — старый друг, желанный гость. Испорченный телефон. Они не понимают друг друга.

Дискуссии о вреде биоспектралистики в романе нет. Доказательствами становятся поступки. Симагин приглашает Вербицкого в лабораторию, записывает его спектр. Видит огромный пик СДУ и тогда от неловкости (копался в душе друга!) дарит ему кассету.

Вербицкий продолжает приходить в гости к Асе и Симагину. Зачем? Он и сам себе этого объяснить не в состоянии.

»...Но вдруг словно вновь ощутил щекой горячие дуновение проносящегося рядом солнечного сгустка — вновь зазвенела проклятая струна».

Индукция доброты — наверное это именно она. Ведь если способность усваивать новое из мира и привносить новое в мир естественна, если доброта — естественное и неотъемлемое свойство человека, то каждый, подсознательно, будет стремиться к источнику индукции. К Симагину.

Вербицкий интерпретирует свое состояние как внезапно вспыхнувшую любовь. И в ремесленнике просыпается прежний мечтательный творец. «За три дня он сделал два больших рассказа».

Здесь наступает сюжетная развилка. События могли бы пойти по другому пути. Если бы у Аси хватило мудрости ответить на чувство по-человечески. Индукция пошла бы дальше.

Она не прочитала принесенные ей рукописи. Вербицкий уничтожает их. «Было очень больно». Дважды повторяется Рыбаковым эта фраза. Второй, когда Ася прерывает беременность. Это — важный паралеллеризм. И герой и героиня сами уничтожают то, что несли в мир. Ася вступает на дорогу, проложенную Вербицким.

Валерий интерпретирует биоспектралистику по своему. Он подсаживает Асе свой спектр используя кассету, которую ему подарил Симагин. Правильно указывал Сашенька Роткин: «Любое новое средство будет использовано в старых целях».

Вербицкий добился своего. Но Ася не была ему нужна. Он не любил ее, не ее добивался. Света. Теплоты. И предал все это. Утонченно, издевательски убил ПРИ ПОМОЩИ ИЗОБРЕТЕНИЯ АНДРЕЯ СИМАГИНА.

Спору нет, в мире, состоящем из Симагиных, биоспектралистика — нацея для человечества. Чем она стала в мире Вербицких, мы видели.

Но ведь Вербицкий — вершина той кучи хлама, которую представляют собой «восьмидесятники». Интересно, чем может стать биоспектралистика в мире Роткиных?

У Р.Шекли в «Паломничестве на Землю» нечто подобное используется для утонченной проституции. Думается, это еще далеко не худшее возможное применение.

Собственно, нельзя сказать, чтобы Симагин этого не понимал. Но он — офессионал. Главное — бота. И Симагин говорит Кашинскому, одному из сотрудников лаборатории: «...тут решит статистика: если из десяти трое будут ломать, пятеро сидеть сложа руки и только двое делать, мир рухнет обязательно. Обязательно. Но я дам шанс делать».

Странная позиция! Во-первых, «если» тут решительно не причем. Во все времена ломало в социальном смысле намного больше народу, чем строило. Чтобы понять это, достаточно ответить на один единственный вопрос. К какой реальности мы ближе, к «Мотыльку и свече» ли к «Первому дню спасения» ? Во-вторых, не понятно, почему Симагин считает свою арифметику априорной. Ведь он сам только и делает, что старается (не всегда осознанно, правда) ее изменить. Сделать Людьми всех, кто его окружает. Асю, Антона, Кашинского (который, кстати, его ненавидит). Вербицкого.

Иногда, это ему удается.

Тогда, быть может, не работа Симагина Спасение, а сам Симагин? К сожалению, тоже нет.

» е, в ком детство укоренилось прочно, всю жизнь стараются сделать все вокруг таким же чудесным, каким оно им казалось. Из этого — одвиги, и ошибки. А остальные, — м не о чем мечтать, понимаешь?» (В.Рыбаков «Первый день спасения» )

Наверное, эти слова выражают нравственную концепцию Вячеслава Рыбакова. Во всяком случае, их повторяют все его положительные герои — льчик. Дымок. Андрей Симагин. «Сделать все вокруг таким же чудесным, каким кажется детство».

Как сделать? Собственно, мы уже пытались ответить на этот вопрос, говоря об индукции добра.

История человечества — сложный динамический процесс. Как и в физике, в социологии движение определяется силами. И сил только две, «хотя превращений этих сил и исчислить невозможно». Стремление системы сохранить свою структуру порождает процессы Ле-Шателье, то есть, явление противоиндукции. Стремление системы внедрить свою структуру в окружающий мир, сделать его таким, как хочется, вызывает индукцию. Силы эти тем больше, чем больше энергия связи системы.

Анализ исторического процесса — это, по сути, изучение лишь двух вопросов: какова структура общества и какова энергия связи входящих в него подсистем. Знать это — начит знать все. Ведь энергия связей определяет характер взаимодействия, а взаимодействие систем порождает развитие. То есть, ответив на эти два вопроса, мы сможем предсказать будущее.

Теперь изменим постановку задачи. Мы обнаружили в обществе две противоположные тенденции — фашизация и антифашизация. Зная энергии связей систем, порождающих индукцию и противоиндукцию, мы предскажем будущее. Значит, ИЗМЕНЯЯ ЭНЕРГИЮ СВЯЗИ СИСТЕМ, МЫ БУДУЩЕЕ ИЗМЕНИМ.

А менять можно только одним путем — опять-таки индукцией — ведь других сил нет. Поэтому каждый человек любым своим действием или бездействием объективно способствует одному из процессов — либо фашизации, распространяя злобу, ненависть, равнодушие, — либо антифашизации, распространяя доброту, любовь, человечность.

Так значит Симагин — ешение?

Во всяком случае, он близок к нему. Ближе всех.

Но «светлый круг Добра», созданный Симагиным, разваливается. Индукция гаснет. Почти. Остается девятилетний Антон. И Симагин говорит себе: «Когда-нибудь это станет привычным... Я очерствею, оглохну. Я перестану видеть как сияет и зовет в сияние морской прибой. А если меня почему-либо полюбит женщина, я и этого не увижу? Так? Неужели так?"

Наверное нет. У него хватит силы выдержать самому. А на другого хватит ли сил?

В столкновении Симагин — Вербицкий Андрей одержал моральную победу. Но сделать Вербицкого таким, как он, Симагин не смог. Поэтому и сработала противоиндукция. И развалился на куски ласковый мир.

Почему так случилось? Я повторяю уже высказанную мысль — бсолютная доброта не есть абсолютное добро.

Вербицкий видит в людях ТОЛЬКО плохое. Симагин — ОЛЬКО хорошее. И то, и другое — ошибка. Симагин ошибается в лучшую сторону, чем Вербицкий. Но нельзя строить свою жизнь на неправильных оценках.

Человек должен разбираться в мире, в котором живет. Не строить розовых иллюзий, но и не надевать черные очки. И определяя свое поведение на основе разумного анализа ситуации, человек должен стремиться сделать мир лучше, чем он есть, как подсказывают чувства и совесть.

Абсолютная терпимость, безграничная доброта Иешуа, князя Мышкина, Андрея Симагина, могут быть лишь примером. В какой-то мере — екрасным. Но если вдруг борьба, нужно уметь драться. Даже если ненавидишь это. Особенно, если ненавидишь.

Будда спросил ученика: «Умеешь ли ты лгать?» «Нет, учитель», — возмущенно вскричал тот. «Тогда иди и научись, ибо всякое неумение не достоинство, а слабость».

Но как удержаться, чтобы не стать сначала Вайсбродом, потом Вербицким, а потом, быть может, и Родкиным? Любое направление действия — компромисс с совестью, а борьба — отрицание доброты. Я могу предложить лишь один принцип, древний, известный в физике с XVII века. Принцип относительности. Примененный к этическим проблемам, он звучит следующим образом:

НЕ СУЩЕСТВУЕТ АПРИОРИ ВЫДЕЛЕННОЙ СИСТЕМЫ ВЗГЛЯДОВ.

Данный принцип полностью симметричен относительно «своего» «чужого». Нельзя считать свои мысли, свои взгляды, свои убеждения лучше чужих. Но не нужно также считать их хуже. Нельзя без предварительного изучения отвергать чужие взгляды, но если без изучения отвергаются ваши, постулат относительности тоже будет нарушен. Поэтому наш принцип требует ДИАЛЕКТИЧЕСКОЙ ТЕРПИМОСТИ, которая в отличие, например, от терпимости в христианском понимании этого слова, подразумевающей смирение, непротивление злу насилием, покорность, включает в себя требование обоснованно защищать свои убеждения, что приводит к нетерпимости по отношению к нетерпивым взглядам.

Иными словами: преступно видеть в друге врага и глупо видеть во враге друга. Право и долг — бороться с врагом, позволяя себе то же, что и он, не больше, но и не меньше. И целью является не победа, не уничтожение врага. Иногда это неизбежно. Но индукция пойдет в нужном направлении, только если результатом борьбы станет превращение врага в друга.

Мы подошли к концу нашего литературно-социологического исследования. Эта глава посвящена проблеме, которая, собственно, уже выходит за рамки рассматриваемых произведений. Однако, мне кажется, что анализ романа «Очаг на башне» овести «Дерни за веревочку» останется поверхностным и неполным, если не попытаться ответить еще на один вопрос. Вопрос, который явно не ставился Вячеславом Рыбаковым, но вытекает из его гражданской позиции.

В.Рыбаков начинал с изучения статических моделей будущего. Если повесть «Мотылек и свеча» считать тезисом, то «Доверие» «Первый день спасения» образуют антитезис. Классическое рассуждение, разумеется, должно включать в себя еще один элемент — синтез. Именно на уровне синтеза преодолевается диалектическое противоречие тезы и антитезы и создается новая сущность — доказательство.

Первой попыткой добиться синтеза стала ранняя повесть «Дерни за веревочку», но окончательное доказательство было построено только в романе «Очаг на башне». Появление этого произведения ознаменовало завершение определенного этапа творчества Вячеслава Рыбакова. «Очаг на башне» как бы замкнул круг, начатый повестью «Мотылек и свеча». С его выходом в свет все пять книг ленинградского писателя сложились в единую логическую последовательность.

Синтез всегда значительно сложнее своих составляющих. Поэтому так трудно анализировать «Дерни за веревочку» «Очаг на башне», — оизведения, в которых рассматриваются уже не статистические построения, но динамика общественного развития. В.Рыбаков исследует основные социальные силы и их наблюдаемые, надстроечные проявления, складывающиеся в две противоречивые тенденции — фашизации и антифашизации. Этим тенденциям: их истокам, особенностям взаимодействия — освящена статья. Возможно, достаточно вольно интерпретируя намерения В.Рыбакова, я попытался проанализировать сюжетообразующий конфликт романа «Очаг на башне», исходя из законов диалектики.

Представляет интерес, однако, и другой возможный путь. Ничто не мешает нам применить к исследованию реальности, задаваемой «Очагом на башне» «Дерни за веревочку» основную схему логического рассуждения. Пусть, тезу образует явление индукции коммунистических отношений, антитезу — оцесс фашизации. Обе тенденции существуют параллельно, обе со временем развиваются и усиливаются. Противоречие между ними, очевидно, антагонистическое и неразрешимое.

В книгах В.Рыбакова изучается «душное десятилетие» — сторическая эпоха, в которой борьба процессов фашизации и антифашизации лишь начинается. Разумно поставить вопрос: каким окажется логический синтез, результат исторического развития и усиления двух всепроникающих и взаимоисключающих социальных тенденций? Чтобы решить эту проблему, попробуем продолжить реальность «Очага на башне» в будущее, выходя тем самым за очерченные автором границы.

Снова применим физические аналогии. Нарастание двух противонаправленных процессов мы вправе интерпретировать как быстрое и значительное увеличение потенциальной энергии, следовательно, — уменьшение устойчивости системы. На определенном этапе ситуация становится нестабильной: в системе возникают быстрые, случайные непредсказуемые изменения, — оисходит так называемая «раскачка». Второй закон диалектики указывает, что дальнейшее усиление взаимоисключающих тенденций в условиях продолжающегося падения уровня стабильности неизбежно приведет к качественному скачку.

Предшествующий скачку период раскачки продлится не долго, поскольку нарастание колебаний в системе всегда представляет собой процесс с положительной обратной связью. Значение этого периода — лишь в возможности определить момент начала перехода к новому качеству.

Конкретизируем наши рассуждения. Что может означать термин «новое качество» в применении к процессу взаимодействия общественных тенденций фашизации и антифашизации. По-видимому, только одно: переход к явной и открытой борьбе.

Таким образом на смену «душному десятилетию» дет эпоха «Тайфуна». Это название представляется мне удачным. Оно не только подчеркивает особенности нового исторического этапа, но и заставляет вспомнить решающее значение Великой Отечественной Войны.

Трудно предсказать сколько времени продлится «Тайфун». Во всяком случае вряд ли кто-нибудь из нас доживет до его конца.

Столетняя гражданская война выглядит, конечно, полным абсурдом. Любому социологу, экономисту, историку очевидна абсолютная невозможность столь длительного вооруженного конфликта на современной стадии развития общества. Попробую внести ясность. Гражданская война — это крайняя, предельная, отличающаяся наибольшей ожесточенностью форма борьбы социальных классов. Предметом этой борьбы всегда была собственность. Характер владения собственностью определяет политическая власть, поэтому сущностью гражданской войны всегда являлась открытая борьба классов за политическую власть.

» йфун», разумеется, тоже эпоха открытой классовой борьбы. Но коренным вопросом теперь оказывается не собственность и не власть, а МИРОВОЗЗРЕНИЕ. Понятно, что этот вопрос не может быть решен вооруженным путем. Мы уже говорили, что, хотя во Второй Мировой Войне были разбиты вооруженные силы фашистских держав, сломлена их экономика, идеология фашизма осталась по-существу не тронутой.

Итак, особенности эпохи «Тайфуна» определяются тем, что основное содержание борьбы лежит в сфере идеологии и тем, что противоборствующие тенденции всепроникающи, то есть — конфликт пронизывает все социальные слои, проходит через каждого человека. Отметим, что последнее обстоятельство чрезвычайно затрудняет,, может быть, делает невозможным социальный анализ, основанный на классическом определении классов. В такой войне вооруженные столкновения составляют лишь малую, незначительную часть. Потеряет смысл понятие фронта. Он будет везде. Поскольку борьба за власть ни в коей мере не является содержанием «Тайфуна» сложится, вероятно, довольно парадоксальная ситуация: при абсолютной нестабильности социума, государственная система останется вполне устойчивой. То есть, борьба будет проходить внутри нее. Это, кстати, еще одно основание считать будущие события весьма размытой, странной войной, войной без войны. Если уж противодействующим силам приходится действовать в рамках, обусловленных суверенитетом государства, то тем самым устанавливаются определенные «правила игры», не допускающие, по крайней мере, крупномасштабных боевых действий.

Итак, медленная, вялая война. Вооруженные схватки редки и замаскированы. Они — лишь надстроечные проявления «Тайфуна». А в глубине идет ожесточенная борьба идеологий. Предвестники ее уже видны. Это, например, все углубляющийся и вовлекающий в свою орбиту новых и новых людей конфликт между издательствами, публикующими НФ. Характерно, что точно такой же конфликт имеет место в изобразительном искусстве, в музыке. Аналогичная ситуация складывается в медицине. Продолжает возрастать напряженность в отношениях между разными лагерями педагогов. И так далее.

В каждом из этих конфликтов нетрудно проследить исходные тенденции индукции фашизма и противоиндукции коммунистических отношений. Какова же в условиях приближающегося «Тайфуна» дача тех, кто считает себя коммунистом? Ясно одно — не коммунистам нужны вооруженные столкновения, кровь на улицах, хаос в стране, разливающийся в обществе страх, чреватый исступленными криками: «Порядка! Дисциплины! Вождя!» о и к такому повороту следует быть готовым.

Кажется, что фашизм многочисленнее, организованнее, во многом — сильнее. Тем не менее, его шансы на окончательную победу в «Тайфуне» ничтожны. Просто, коммунизму есть за что драться. За мечту, принадлежащую всему человечеству. За то лучшее, что есть в каждом. Есть уже потому, что сама структура психики делает людей существами социальными. Однако неподготовленность, ошибки антифашистов, обыкновенная глупость могу затянуть «Тайфун» на сотни лет, привести к миллионам и миллионам жертв, оставить потомкам разоренную искалеченную планету.

Наша стратегия проста. Индукция.

» — то вы предлагаете делать? Только конкретно, пожалуйста, конкретно!...

- Конкретно... — овторил я. — Конкретно я предлагаю план распространения человеческого мировоззрения в этой стране..."

Но для этого нужно создавать «круги света» — союзы единомышленников везде — в школах, в творческих группах, в университетах и научных лабораториях. Союзы, внутри которых сопротивление процессу индукции стремилось бы к нулю, и каждый новый человек оказывался бы под влиянием коммунистической идеологии.

Вторая и главная задача — создание системы образование и воспитания — ведь именно «высокий уровень воспитания творит чудеса в душах людей». Реализация этой программы представляет собой создание «новой педагогики», распространяющей коммунистическое образование а вместе с ним и коммунистические отношения. Это потребует многих десятилетий. Так что не будет ни переворота, ни революции. Ни быстрых и громких побед. Но нет иного пути вперед. Общественная практика и литература доказали это вполне убедительно.

« йфун», если коммунисты смогут выполнить предложенную программу, закончится переходом к РАННЕМУ КОММУНИЗМУ. Это еще не время «Туманности Андромеды» даже не «Хищных вещей века» ли «Стажеров», поэтому третья задача — создать теорию общественного развития, имеющую какую-то реально предсказательную силу. В конце-концов, сейчас мы в состоянии делать лишь самые общие прогнозы, почти бессодержательные в силу своей абстрактности.

Создать — тобы поднять уровень аргументации за коммунизм. Чтобы убеждать своих, доказывать союзникам. Чтобы враги превращались в друзей. И если не научимся — грош нам всем цена.

« — Экий ты инакомыслящий, — оговорила она негромко...

- Нет, — устало сказал Дима... — осто-то мыслящих не много, а уж инако... Ежели ты мыслящий, так будь добр, сядь и напиши «Капитал» о двадцатый век...» (В.Рыбаков «Дерни за веревочку» ).

Ленинград, 1986 год

[наверх]

© 2000 Р.А. Исмаилов